«Если важность обстоятельств наведет на нас испытания, – говорил президент, – и принудит меня сделать призыв к вашей преданности, то ваша преданность, я в этом уверен, не изменит мне. Потому что, вы знаете, я не потребую от вас ничего такого, что не было бы согласно с моим правом, признанным конституцией, с военною честью, с интересами отечества. Потому что я поставил во главе вас людей, которые пользуются моим полным доверием и заслуживают вашего. Потому что если придет когда-либо день опасности, то я не сделаю, как правительства, предшествующие мне, и не скажу вам: идите, я следую за вами; но скажу: я иду! следуйте за мной!»

У подпоручика Годара после этих слов было лишь одно желание – умереть за своего президента! И лучше прямо сейчас, в зале, в виду десятков товарищей. Надо полагать, что и у остальных были подобные же чувства. Чем для них раньше являлся президент? Да всего только главным французским чиновником. Теперь же он у них на глазах превратился в отца нации! В вождя! Явившись собранию простым смертным, он теперь, как архистратиг, рдел сиянием славных побед. И что из того, что самих побед-то не было. Главное – восторженное собрание видело это сияние. А это и есть уже победа.

После торжественной части, когда все вышли в кулуары, к группе офицеров из провинции, среди которых находился и Шарль со своим другом-однополчанином, во главе блестящей свиты, подошел незнакомый генерал. Коротко расспросив их о службе и узнав, что все они горят желанием послужить во славу отечества и своего президента, он предложил им немедленно вступить в столичные полки, причем посулил всем высшие, против прежнего, должности. Об увольнении из их старых частей генерал велел не беспокоиться. Это он обещал легко уладить.

На другой день Шарль вступил в командование ротой в батальоне венсенских стрелков. Генерал Маньян – так звали незнакомого генерала – приказал всем офицерам быть наготове и ждать его особенных распоряжений. Скоро, говорил он, всем нам придется доказывать свою любовь к отечеству.

И долго ждать не пришлось. Не прошло и месяца, как важность обстоятельств,на которые туманно указывал в своей речи президент, заставила войска выйти из казарм. Это были роковые дни начала декабря 1851 года.

Шарля совсем не интересовала предыстория этих событий. Лишь спустя годы, попав уже в опалу у тех лиц, за коих в памятном декабре он готов был лечь костьми, Шарль стал критически размышлять о случившемся. И, надо сказать, у него достало мужества признаться самому себе, что им, в ту пору двадцатиоднолетним юношей, двигали одни только карьеристские соображения. А любовь к отечеству, к которой в те дни так настойчиво апеллировали ближайшие сторонники президента, вроде генерала Маньяна, для Шарля и подобных же рядовых исполнителей их замыслов была не чем иным, как только красивым самообманом. Стоять за национальное собрание, разумеется, было не менее патриотично, чем выступать за президента. Но разве мог какой-то там Беррье предложить молодым честолюбивым военным столько же благ, сколько давала им победа президента Луи-Наполеона Бонапарта. Это обстоятельство все и решило. Армия безо всяких сомнений выступила за исполнительную власть.

Второго декабря, в день годовщины Аустерлицкой битвы, в Париже, при помощи военной силы, был совершен государственный переворот. Национальное собрание было разогнано, и вся власть в государстве перешла к единому лицу – к президенту. Гюго прямо назвал случившееся преступлением. Но что из того? Историю делают счастливые победители, а не отверженныеэмигранты, какими бы гордыми и непокорными они ни хотели казаться.

А Шарль Годар в результате оказался именно в числе победителей. И мало того, он приобрел известность, сделался поистине историческою личностью. Спустя с лишком полвека трудно было поверить, что этот замкнутый старик, коротающий дни свои в семье сына и всякий вечер отстукивающий тростью маршрут до Пер-Лашез и обратно, в 1851 году лично распустил Национальное собрание Французской республики.

Утром 2-го декабря двести двадцать депутатов собрались в мэрии Десятого округа на улице Гренель. Бурбонский дворец еще накануне был занят войсками. Ни малейшей власти, ни хотя бы влияния на толпу поредевшее Национальное собрание уже не имело. И напрасно депутаты поочередно подходили к окну и взывали к народу противостоять перевороту. Лишь несколько недружных криков из толпы «Да здравствует республика!» было им в утешение.

Но мученичество депутатов могло, в конце концов, подвигнуть народ к каким-то более решительным действиям. Военные это прекрасно понимали. Слишком памятны им еще были сорок восьмой и пятидесятый годы. Поэтому они решили больше не медлить. Войскам был отдан приказ оцепить мэрию Десятого округа. После чего в зал к депутатам явился офицер с ультимативным предложением прекратить заседания и разойтись. Этот офицер и был Шарль Годар.

В сопровождении двух сержантов своей роты он вошел к депутатам и произнес исторические слова: «Именем приказаний исполнительной власти мы приглашаем вас разойтись сию же минуту!» Всякие возражения, а тем более сопротивление были уже бесполезны. И депутаты покорились. Вторая республика прекратила свое существование. Впрочем, время падения Второй республики можно относить к разным событиям и периодам. Тьер, например, еще в 1850-м сказал: Tempire est fait[19].

Даже если бы в жизни Шарля ничего такого выдающегося больше не свершилось и дни его текли бы уныло и вяло, то одного этого случая ему вполне достало бы, чтобы пожинать лавры еще очень долго. Может быть, и всю оставшуюся жизнь. И в самом деле, скоро на него просто-таки посыпались всякие милости. Самым важным было то, что его заметил президент.

Среди участников декабрьских событий, обласканных Луи-Наполеоном Бонапартом, Шарль оказался одним из первых. Он был пожалован сразу двумя чинами. А когда год спустя президент принял титул и самое имя своего дядюшки, то есть исполнил то, ради чего, собственно, и совершался переворот, Шарлю было предложено вступить во вновь образованную императорскую гвардию. И ни много ни мало как командиром батальона. Такое назначение, если еще и не выводило Шарля в элиту, то, во всяком случае, делало его к элите человеком очень близким. В Тюильри он бывал не реже иных свитских офицеров. Да и что касается самой свиты, то быть к ней причисленну, для Шарля оставалось лишь вопросом времени. Карьера, составляемая вчерашним нищим безродным провинциальным офицериком, была поистине головокружительною.

И все-таки такая карьера, при всей своей видимой пышности, не могла удовлетворять честолюбие настоящего офицера. В душе Шарль осознавал, что успехами своими он обязан подвигу весьма сомнительному. Хороша это слава для офицера – одержать победу над двумя сотнями безоружных и беззащитных своих соотечественников! Нет, честолюбие Шарля требовало иных подвигов. Достойных звания французского офицера, а не какого-нибудь там презренного гражданского интригана.

И вскоре, как будто угадав настроение иных своих подданных, вроде Шарля Годара, первый французпредоставил им возможность сполна выказать воинскую доблесть. Это уже были не аресты безоружных представителей и даже не потасовки на бульварах с рабочим людом из предместий. Это была настоящая большая война с иноземным противником, грозным и многочисленным.