Мари кивнула.

Отец присел рядом с ней на корточки.

– Все теряют деньги, – произнес он, наклонившись прямо к ее уху. – Все теряют все, понимаешь?

Она кивнула.

– И никто уже не спрашивает, куда делись его средства. Можно сказать, все практически уверены, что потеряют деньги, поскольку их теряют все. На это рассчитывают. Случается чудо. Ни один клиент даже не думает выяснять, куда испарились его вложения.

Мари знала, как сделать такой вид, чтобы казалось, будто она все понимает. Она и в школе часто так делала; иногда одного этого было достаточно для хорошей оценки. И всегда, когда отец пытался говорить с ней о каких-то важных вещах. Ему почему-то казалось, что они похожи и дочь понимает его лучше, чем кто бы то ни было.

– Мари, – сказал отец. – Ты понимаешь меня лучше, чем кто бы то ни было.

Она устремила умоляющий взгляд на гну, но помощи от той ждать не приходилось.

– Если вот, к примеру… Просто пример, Мари! Если ты много потерял, но при этом ждал, что… Но тут вдруг так – и никто не задает вопросов!

– Пойдем посмотрим на тигров?

Он вскочил, снова хлопнул в ладоши, да так громко, что шедшая мимо женщина с коляской посмотрела на него с упреком.

– А Клюссен в больнице! Может, надолго, может, он там вообще помрет, кто знает? А с сыном я как-нибудь разберусь. Нет, ну кто бы мог подумать?

Положив Мари руку на плечо, он легонько подтолкнул ее вперед. Они направлялись к выходу. Ее это не удивило. Значит, и в этот раз тигров не будет. Папа никогда не водил ее к тиграм.

– Ну наконец-то! – воскликнул Георг, увидев, что они приближаются. Он сидел на заборе, напялив шляпу Робин Гуда, за спиной у него болтался колчан, в руках был лук. По всей видимости, он там очень скучал.

– Они очень колкие? – спросил отец.

– Острые. Не колкие, а острые. Нет, вовсе нет!

– А кажутся острыми.

– Но они не острые!

Он пару секунд помолчал, затем сказал:

– Нельзя стрелять острыми стрелами. Это опасно.

– Но они ведь не острые, – повторил Георг.

– Это правда! – подтвердила Мари.

– В самом деле?

Дети закивали, Георг даже положил руку на сердце. Но Эрик этого уже не видел – он отрешенно смотрел на противоположную сторону улицы.

– Мне никогда не нравился этот дом.

– Мне тоже, – сообщила Мари.

– Ты когда-нибудь спускалась в подвал?

– А что, там еще и подвал есть?

– Нет! Нет никакого подвала, и ты туда – ни ногой!

– А правда, что вы потеряли все деньги? – спросил Георг.

– Это все кризис. Так неожиданно. Никто не мог предугадать. Ты новости смотришь?

Мальчик покачал головой.

– А что такое деривативы, знаешь?

Он кивнул.

– А что такое секьюритизированные долговые обязательства, тоже знаешь?

– Знаю.

– Правда?

Георг кивнул.

– Поосторожнее с этими стрелами, – сказал он, бросил еще один беспокойный взгляд на дом напротив, погладил дочь по щеке и отправился восвояси.

– Честное слово, они не острые! – крикнул Георг ему вдогонку.

– Правда! – добавила Мари.

И, глядя вслед отцу, она снова вспомнила об Ивейне. Лишь недавно она осознала, что эта загадка, возможно, никогда не разрешится. «Никогда» – это значит не просто «не сейчас», это значит, что и потом, и еще позже, да и, возможно, пока она жива, так ничего и не прояснится, а может, не прояснится и после того. Она часто вспоминала, как однажды он рассказывал ей в музее, отчего художники писали отвратительные вещи вроде тухлой рыбы, гнилых яблок или ошпаренных индюшек: потому что суть для них заключается не в самих предметах, а в изображении этих предметов: таким образом, они, – тут он понизил голос и серьезно посмотрел на племянницу, словно доверял ей большую тайну, – изображали сам процесс изображения. А затем спросил, – тем же тоном, которым обычно спрашивал ее отец, – все ли она поняла, а она, как обычно, кивнула. С дядей ей всегда было слегка не по себе – до того он напоминал ей отца, у него был такой же голос, но при этом он все-таки был другим. Бывают ведь на свете странные вещи: кто-то рисует тухлую рыбу, чтобы изобразить изображение, велосипеды, если их поставить на колеса, опрокидываются, а если поехать на них – превосходно на тех же самых колесах держатся, существуют люди, похожие как две капли воды, а иногда кто-то вот так вот внезапно исчезает средь белого дня.

– Попал! – Георг протянул ей лук. На другом конце сада в мишени дрожала стрела. – Только будь осторожна! Они чрезвычайно острые!

Некоторое время они стреляли по очереди. Хотя лук был маленький, натягивать его было непросто; иногда у Мари получалось попасть в цель, но чаще она промахивалась. У Георга опыта было больше. Вскоре ее пальцы заныли от тетивы.

Появилась Лена и, забравшись на забор, принялась наблюдать за ними. Мать отправила ее на часок погулять; Лена сказала, что к маме пришел мужчина в дорогой кожаной куртке и принес коробку конфет.

Георг выстрелил и попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и попала. В соседнем доме распахнулось окно, и женский голос строго поинтересовался, не острые ли стрелы. Все трое поклялись, что ни капельки не острые.

Постепенно сгущались сумерки, целиться стало сложнее. Дерево казалось больше, чем было, но при этом его очертания расплывались, и сфокусироваться на нем становилось все труднее. Мари еще раз прицелилась; лук ходил ходуном – ее усталые руки дрожали. Она затаила дыхание. Миг длился и длился, словно, наводя лук, она могла заставить время остановиться. Все длился. Потом она отпустила тетиву, стрела описала в вечернем воздухе полукруг, зацепила дерево и исчезла в траве.

Попрощавшись с Георгом и Леной, она пошла через улицу к дому. Интересно, почему вечер пахнет не так, как утро? Да и полдень пахнет по-своему. С куста, встрепенувшись, взметнулась птичья тень; она вздрогнула. Взмах крыльев, клекот, колыхание воздуха – и все, птица взмыла ввысь и скрылась. Мари задрала голову. Если Ивейн действительно мертв, то сейчас он тоже там, наверху, и облака не мешают ему смотреть с небес, поскольку для мертвых все в мире прозрачно.

Под подошвами шуршал гравий дорожки. В окно кухни было видно, как Лигурна мешает что-то в кастрюльке, зажав между ухом и плечом телефон. Фрамуга была приоткрыта, подслушать не составило бы труда, но зачем? Как правило, особого смысла в этом не было: взрослые редко говорили о чем-то интересном. Может, взобраться еще разок на дерево? Не до самой крыши, лезть в одиночку так высоко она бы не отважилась, но может, хотя бы до окна кабинета? Но и это показалось ей слишком опасным. Сучьев в темноте было толком не разглядеть, легко было свалиться, а если бы вдруг оказалось, что на яблоне засела ведьма, то кто бы от нее защитил?