– Вы садитесь куда-нибудь, я сейчас… – Вера Ивановна спокойно поставила чайник, бросила в чашки по пакетику заварки, поставила на стол сахарницу, ложки, плетеное блюдо с пирогами, прикрытыми сверху белой салфеткой.

– Так, значит, девочка вас не приняла. – Матвей сел у холодильника, белые дверцы которого пестрели набором наклеек.

– Не приняла. – Вера уселась напротив, поставила локти на стол, и бахрома на рукавах кофты повисла вниз; длинная, пышная, она напомнила свалявшуюся колтунами шерсть, только резкого травяно-зеленого оттенка. – С первого дня не приняла. Раньше Паша девочку берег, если с кем и встречался, то не дома, а тут меня привел, сказал, что женится. Вот Юля и заревновала, а как узнала про Анжелку, так и вовсе истерику устроила со слезами, я-то уже и назад хотела, чего ребенка-то неволить? Мы с Анжелкой и у себя бы пожили, глядишь, Юля постепенно привыкла б. Но Паша заупрямился, вот как вожжа под хвост попала – сделаю, и все. Он вообще упертый жутко, и Юлька в него пошла.

Чайник засвистел, зафырчал, выплескивая кипяток.

– Ох ты, заговорилась, погодите. – Вера ловко разлила кипяток по кружкам, не расплескав ни капли, тут, в кухонно-ароматном пространстве, ее широкие некрасивые руки обретали удивительную ловкость.

– Поженились, нас с Анжелкой сюда забрал, квартира-то большая, хорошая… по мне, так очень уж большая. Пока уберешься, семь потов сойдет, комнат-то много, и пускай никто в них и не живет, но пыль-то скапливается.

– А у вас домработницы нет? – Вот теперь удивился Матвей, Цыгунко вполне мог нанять домработницу, и не одну.

– Паша хотел, но я-то тогда зачем? И чужой человек в доме… я уж лучше сама, потихоньку, и девочек к порядку с детства приучать надо.

От пакетика в кружке расплывались коричневые нити, которые тянулись вверх, заполняя пространство темным чайным цветом.

– Полагаю, девочкам это не совсем нравилось.

– Да нет, – Вера пожала плечами. – Отчего ж, они понятливые, и белоручками не вырастут… Хорошие девочки, Анжелка на год моложе… сестрами могли бы… Паша их нарочно в одной комнате поселил, чтоб подружились, ну вроде вышло, они и разговаривают, шепчутся о чем-то. А тут вдруг случилось как-то, что Анжелка за Юлю заступаться начала… Паша разозлился, а чего злиться, если радоваться надо? А он вот… я уговаривала успокоиться, пусть себе, дети же, но снова рогом… с Юлей разговор учинил, а она потом пропала.

– Ну-ка, давайте по порядку. – Матвей, наклонившись, понюхал кружку. Чай имел ясный малиновый аромат и еще, пожалуй что, смородиновый.

– По порядку, значит. Юля, она немного странная, она на кладбище гулять ходит, обычно, наоборот, люди от кладбищ подальше держатся, а она ходит.

– Зачем?

– Говорит, ей там спокойно. И что не делает она ничего, сидит и музыку слушает. Не понимаю! Вот не понимаю, и все.

Вера Ивановна махнула рукой, и травяно-зеленая бахрома, завершая движения, шлепнула по скатерти, едва не угодив в кружку.

– Паша очень боялся, что Юля наркоманкой станет, оттого и злился от этих походов жутко, а тут еще девочки обманули, сказали – пойдут к Юлиной подружке в гости. И пошли вдвоем, вернулись рано, но в каком виде, Господи, мне аж плохо стало! Мало того что вымокшие, так Анжелка зареванная, а Юля в грязи с ног до головы, в глине какой-то, и руку порезала сильно. И врут еще, что напали на них. Ох и разозлился же Паша, я никогда его таким не видела! – Вера плюхнула в чай два кусочка сахара. – Вбил себе в голову, что Юлю приструнить надо, может, и надо, но не таким же методом! Представляете, сказал, что если она не исправится, то он ее в интернат отдаст. Да разве ж можно свое дитя в интернат?

Ее возмущение и удивление были настолько явными, что возникла мысль, а не показные ли, но мысль Матвей тут же отбросил – очень уж она простая, Вера Ивановна, как пирог этот, с глянцевой темной корочкой из запекшегося сахара.

– А сегодня Юля пошла в школу и не вернулась. – Вера опять всхлипнула. – Паша думает, что она нарочно сбежала, чтоб нам нервы помотать, а сидит где-нибудь у подружки.

– Но вы не верите?

– Не верю. Нет у нее подружек. У Анжелки вот есть, хоть школа новая, а уже есть, сюда приходят, она к ним, перезваниваются. А Юля дикая, забьется в угол и сидит, огрызается только, когда трогают. Какие у нее подруги? Куда она пошла? Холодно ведь! А у нее куртка осенняя, и ботинки эти не теплые совсем, я предлагала нормальные, зимние купить, чтоб на меху, и носочки мохеровые связала, а она против. Потому что от меня ничего не хочет… ну и пусть, лишь бы не случилось с нею ничего, а то ведь глупая, совсем глупая… ей же пятнадцать только-только… будет через месяц.

Она заплакала, некрасиво, откровенно, крупные слезы катились по щекам, и те как-то сразу покраснели, точно от аллергии, и глаза тоже покраснели, пошли тонкими кровяными жилочками, и нос покраснел, распух. Смотреть на это было неприятно, и Матвей, отложив так и не надкушенный пирог, поинтересовался:

– Скажите, а компьютером ваша Юля пользовалась?

Вера кивнула и, вытащив из кармана большой платок в тонкую клетку, трубно высморкалась.

– Можно посмотреть?

Очередной кивок.

– В комнате, я… я покажу.

Нужное письмо нашлось сразу, заботливо сохраненное в папке «Юлька».

«Вряд ли ты успеешь прочесть это утром, но мне очень хотелось написать тебе, сказать, как ты мне нужна.

Я сумасшедший, наверное. Слишком многое нас разделяет, мой драгоценный ангел, нечаянная любовь моя. Скоро ты вырастешь, скоро тебе покажется глупым писать тому, кого не существует, и я снова останусь один.

Я привык, я смирился, я научился жить, но как же больно думать, что когда-нибудь я тебя потеряю. Предопределено, начертано, выверено кем-то, кто зовется Богом. Он не милосерден, если наказывает меня так, не позволяя умирать, не разрешая жить.

Тебе же за любовь спасибо, за те минуты тепла, когда я почти возвращался оттуда».

– Что это? – Вера нависла над плечом, близоруко щурясь, уставилась в монитор. От нее пахло пирогами и малиново-смородиновым чаем, безопасностью, уютом.

– Что это? – повторила она вопрос.

И как ей объяснить? Матвей и сам не знал что. Или кто.

Смерть? Кто сказал, что она – женщина?

«Пока ты есть, я тоже существую. А дальше… то, что будет дальше, – не так и важно. Всего лишь шаг, и пред тобою вечность. Не бойся прыгнуть, я поймаю».

– Не боюсь. Я ничего не боюсь, слышишь?

Клякса норовила вывернуться из рук и истошно мяукала, а Юлька не пускала, она же маленькая, Клякса, еще потеряется… И холодно одной. Вот Юлька совсем замерзла, кажется, она заснула, а когда – и не помнит, или не засыпала совсем? Просто время здесь, в склепе, тянется совсем иначе.