Фофанов просто присвоить эти кольца? Федя их рассмотрел. На одном была надпись «Александра» и дата, на другом надписи не было.

Федя молчал, стараясь угадать связь.

– А про кольца доктор Шибловский ничего не говорил?

– Так точно, говорили. Это, говорит, кольца двух солдатиков, которые умерли на перевязке, дали доктору кольца, чтобы отвез родным.

Федя чуть было не поколотил Фофанова. Он облегченно вздохнул, велел его накормить, дал ему денег и ушел.

* * *

Через месяц бесстрастная рука почтальона сквозь дверь просунула письмо: это была открытка от Бобы.

Письмо было покрыто красными, лиловыми и синими печатями Красного креста, почты Германии, стран транзита России и продолговатыми печатями цензуры: geprüft[123]. Каждая печать говорила: я не доверяю. Она смотрела, как глаз, сердитый в бессилии. Сквозь все печати прорывались слова. Боба писал, что он в плену, что он жив и здоров и просит прислать посылку.

Больше ничего не было.

Комментарий

Рукопись В. Я. Проппа «Древо жизни» (ф. 721, on. 1, № 97–98) хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома и публикуется впервые.

Откровенный, порой исповедальный тон повествования, легко ощутимый автобиографический характер рукописи (изменены имена и фамилии, но автор придерживается действительных событий и фактов), позволяют отнести «Древо жизни» к жанру автобиографической повести.

Что побудило известного ученого, фольклориста обратится к этому жанру? Понимание самоценности человека и его внутреннего мира или желание лучше понять свою судьбу? Трудно сказать. Пропп с детства любил читать биографии. Он со страстью поглощал книги с биографиями немецких романтиков из библиотеки отца. Интерес к человеку и самоанализ был ему свойственен всегда, поэтому обращение к автобиографическому жанру не случайно. «Я должен написать историю своей жизни, – сказал себе в свое время Стендаль, – может быть, когда она будет написана, я наконец узнаю, какой я был…» [124]

В 1932 г. Пропп начинает писать повесть «Древо жизни». Отбирая в памяти наиболее яркие события прошлого, он не отступает от их хронологического изображения: детство, отрочество, юность. Но не события как таковые, и не описание быта прошлых лет, которое лишь играет вспомогательную (но не ностальгическую) роль, интересуют автора. Взгляд ребенка, познающего мир; ранимость подростка, чувствующего свою инородность в семье; острое переживание юношеского одиночества – вот то психологическое направление, которому следует Пропп.

Для тех, кому дорого внимание к личности, в особенности к личности подростка, повесть «Древо жизни», не лишенная к тому же и художественных достоинств (отметим хотя бы мастерство портрета), представляет безусловный интерес. Для тех же, кто знаком с научными работами ученого или знал Владимира Яковлевича Проппа лично, предельная искренность повести вызовет глубокое сочувствие.

Повесть «Древо жизни» публикуется с автографа, в котором фрагменты белового текста перемежаются с фрагментами черновой рукописи. Часть повести написана карандашом и представляет собой трудночитаемый и выцветающий текст. Встречаются грамматически неоформленные предложения. В этих случаях была допущена минимальная редакторская правка. Текст при этом (отдельные слова, группы слов или части слов) дается в ломаных скобках. Сокращения и трудночитаемые слова также раскрыты в ломаных скобках.

Выражаем благодарность Т. А. Кукушкиной за выполнение переводов с немецкого языка.

Публикация Н. А. Прозоровой.

Переписка с В. С. Шабуниным

Вместо предисловия

Что побудило меня извлечь эти письма из их хранилищ, снова вчитаться в них, перепечатать, соединить вместе? – Причина в извечном человеческом стремлении удержать дорогие нам мгновенья, не дать им исчезнуть в потоке времени, а то, что ушло, минуло, – воссоздать в доступной мере силой своей памяти и воображения, своего сознания и чувства.

3 января 1972 г. я писал старшей дочери Воли:

«Милая Мусенька![125]

В последнее время я все чаще вспоминаю о Воле. Мне его очень недостает, и все тянет думать о нем, мысленно быть с ним.

В моем “архиве” хранятся 182 письма Воли ко мне <…>. Перечитывая их, я вижу, что для людей близких эти письма уже сами по себе представляют несомненный интерес. Если же их снабдить некоторыми пояснениями, интерес еще возрастет.

Мне хочется попытаться написать что-нибудь о Воле – не для печати, а для себя и для самых близких к нему лиц, кому он дорог как человек. Что-то вроде воспоминаний о друге, что-то в плане “совершенно личном”.

Мне хотелось как бы вновь почувствовать на время в своей руке Волину руку, услышать его голос, в чем-то глубже понять его взгляды и характер, вновь погрузиться в ту добрую, дружескую атмосферу, которая всегда возникала при наших с ним встречах, беседах.

И вот, вникая в содержание Волиных писем, в наш эпистолярный диалог, я чувствую, что наша переписка вызывает к жизни целые вереницы мыслей и образов и сама собой превращается в тетрадь воспоминаний об ушедшем друге. Этому помогают и фотоснимки.

Воля вновь встает передо мной в своеобразии своего физического облика со всеми особенностями своей личности.

Я думаю о Воле, я вспоминаю о нем…

И, прежде всего, конечно, вспоминается основное и самое дорогое – его глубокая, его верная дружественность ко мне. Как хорошо отражена она в его письмах! Его сердечное отношение чувствуется буквально в каждой строке и порой звучит нежно и трогательно. 20.Х.1954 он пишет: “Дорогой друг, Ты не будь на меня в обиде, что я так долго Тебе не отвечал <…>. Я очень, очень соскучился о Тебе. Мечтаю Тебя повидать. Хочу к Тебе, буду ждать Твоего сигнала”.

Для него были характерны внимательность и заботливость. 20 сентября 1954 г. он пишет: “Дорогой мой Витя! Как хорошо, что Ты мне написал! Когда Ты от меня ушел, я вдруг как-то испугался за Тебя <…>. Твоя одышка мне сильно не понравилась…”

Стоило мне почему-либо задержаться с письмом, как у него возникала острая тревога о моем состоянии. Письмо от 29 августа 1959 г. в Остер Черниговской области начинается словами: “Дорогой мой друг! Я нахожусь за Тебя в смертельной тревоге и тоске. Все время были подробнейшие и интереснейшие письма, а потом вдруг – как рукой сняло”. Аналогичные чувства звучат в письме от 11.VII.67. Получив от меня весточку из Тарусы[126], он восклицает: “Наконец! Дорогой мой Витя, если б Ты знал, как у меня о Тебе изныла душа…”

Эта настороженная заботливость о близких, тревога о них были вообще глубоко свойственны Воле. 18.VIII. 1963 он взволнован тем обстоятельством, что Муся, как будто раньше, чем хотела, уехала из Тарусы и что нет от нее письма. “Напиши хоть Ты, если что-либо знаешь, – пишет он мне. – Не случилось ли чего-нибудь?” И тут же продолжает: