Наконец, в-третьих, воспроизведение (моделирование) окружающей действительности осложняется еще одной, присущей человеку мотивацией – потребностью к игре. Автор начинает играть с созданной им моделью, видоизменяя, трансформируя, преобразуя ее, наслаждаясь своей властью над моделью, которой он не обладает в отношении моделируемого объекта. Так, грозного врага, страшного хищника он может сделать маленьким, смешным, ничтожным, а самого себя или покровительствующее ему божество – могучим и непобедимым.

И все же мы пока не имеем ответа на вопрос о том, существует ли потребность, которая может быть удовлетворена той и только той информацией, что несут в себе произведения искусства. Что это за потребность? Лишь ответив на поставленный вопрос, мы обнаружим класс эмоций, специфических для процесса восприятия художественных произведений.

В поисках ответа сравним два изображения дерева: на рисунке, иллюстрирующем учебник по ботанике, и на пейзаже, написанном живописцем. Рисунок в учебнике должен предельно точно воспроизвести характерные признаки, присущие данному виду деревьев. Предмет, отражением которого является иллюстрация в учебнике ботаники, есть дерево. Что служит предметом, получившим отражение в пейзаже живописца? Дерево? Ни в коем случае! Предмет пейзажа – человек, созерцающий дерево, с его индивидуальным и вместе с тем чем-то близким нам жизненным опытом, с его настроением, с кругом его ассоциаций, привязанностей, раздумий. «О, я хочу безумно жить, все сущее – увековечить, безличное – очеловечить, несбывшееся – воплотить», – писал поэт Александр Блок.

Искусство дает нам уникальную возможность увидеть окружающее глазами другого, удвоить свое собственное видение бытия, сопоставить свое восприятие с восприятием другого человека, проникнуть в его внутренний субъективный мир. Искусство есть разновидность познания той стороны действительности, которую невозможно познать никаким иным способом.

Это постижение внутреннего субъективного мира других людей достигается путем его переноса на наш собственный внутренний мир благодаря сходству нашей телесной организации, нашей высшей нервной деятельности, опыта всей предшествующей жизни, включающего присвоенный нами опыт многих поколений. Здесь обнаруживается «познавательная функция сопереживания» (Симонов, 1979).

Ф. Энгельс писал, что мы никогда не узнаем того, какими видят муравьи химические лучи. Кого это огорчает, со свойственным ему юмором заметил Энгельс, тому ничем нельзя помочь. Впрочем, утверждение Энгельса справедливо не только для муравьев, но и для любого, в том числе высокоразвитого, существа, если у него отсутствуют качества, присущие нам. Поясним свою мысль примером, заимствованным у Д. И. Дубровского.

…Представим, что на Землю прибыл высокоинтеллектуальный инопланетянин, для того чтобы исследовать, что такое боль, причем сам исследователь чувства боли лишен (предположение не столь фантастическое, потому что отсутствие чувства боли можно встретить и у людей при некоторых нервных заболеваниях). Ему удалось установить, что при достижении самыми разнообразными стимулами – механическими, термическими, звуковыми и т. п. – определенной интенсивности у человека закономерно возникает ряд объективно регистрируемых физиологических реакций. Повышается кровяное давление, выделяются в кровь биологически активные вещества, возникают характерная мимика, слезы, плач и т. д., вплоть до специфических изменений активности определенных нервных клеток. Собрав все эти сведения, наш инопланетянин отправился на свой инопланетный ученый совет делать доклад о том, что такое боль.

Спрашивается, располагая всеми этими сведениями, понял он, что такое боль, так, как понимаем это мы? Разумеется, нет. «Боль не может быть объективирована, – утверждает Дж. Экклс. – Только межличностная коммуникация подтверждает каждому из нас, что боль, которую мы чувствуем, есть реальность, а не иллюзия. Все другие люди обладают аналогичным чувством» (Eccles, 1979, р. 176). Сущность возникающих здесь ограничений хорошо сформулировал американский психолог Р. Липер: «…основная трудность состоит в том, что, даже когда имеются субъективно различаемые признаки, с помощью которых каждый из нас способен до известной степени определять, испуган он, сердит, страдает от одиночества или переживает что-то еще, никто не располагает средствами для описания подобных субъективных состояний, чтобы сообщить с их помощью свое знание другим. Вместо этого человеку приходится описывать ситуацию, которая вызвала его эмоциональную реакцию, содержание мыслей, возникающих в этой ситуации, либо обусловленное ею поведение» (Липер, 1984).

Помимо сознания как обобществленного, разделяемого с другими знания мы обладаем не менее важной способностью к сопереживанию, сочувствию, состраданию – способностью своеобразного эмоционального резонанса, когда факторы, определяющие эмоциональное состояние другого живого существа, активируют нервные механизмы собственных эмоций (Симонов, 1979).

Почему мы говорим именно о резонансе, а не о «передаче чувств» с помощью внешнего выражения эмоций? Потому что феномен сопереживания не отменяет универсальное правило возникновения эмоций путем информации, адресованной соответствующей потребности. Как бы органично и правдоподобно ни рыдал злодей, огорченный неудавшимся злодейством, мы не зарыдаем вместе с ним. Сопереживать – значит разделить повод возникновения у наблюдаемого нами лица (в жизни или на сцене) данного эмоционального состояния. Сопереживание базируется не на сходстве эмоций, но на сходстве потребностей, эти эмоции породивших.

Можно возразить, что мы часто откликаемся на выражение печали или радости на лице другого человека, ничего не зная о причине его радости или огорчения. Однако подобная «прямая» передача чувств есть лишь иллюзия обыденного сознания. Дело в том, что мы непроизвольно и неосознанно приписываем наблюдаемому субъекту повод, который мы готовы разделить. Здесь мгновенно и интуитивно мобилизуется весь наш жизненный опыт, наше отношение к детям, в том числе к своим (если плачет ребенок), к своим родителям (если огорчен пожилой человек), извлекаются из памяти сходные ситуации, которые нам пришлось пережить самим, и т. п.

Итак, в окружающей нас действительности существуют две реальности. Во-первых, это объективный мир, включающий человека как телесное материальное существо при всей чрезвычайной сложности его организации. Этот мир познает наука во всеоружии своих методов и понятийно-теоретического аппарата. Но существует и субъективное отражение этого мира в человеческой голове – как сторона, ипостась единого в своей основе нейродинамического мозгового отражательного процесса. Присущая человеку потребность познания окружающего его мира, в том числе познания других, сходных с ним человеческих существ, не ограничивается научным познанием, аналогичным познанию всех прочих объектов природы. Людям свойственно желание узнать, каким видят, слышат, воспринимают мир другие люди, чтобы проверить свое собственное восприятие окружающей действительности, обогатить его опытом восприятия себе подобных. Ограниченность научного (вербализуемого, дискурсивного) познания внутреннего мира человека способна привести к мысли о невозможности его познания вообще. «Каждый из нас знает уникальность своего внутреннего мира. Становление каждой уникальной индивидуальности лежит за пределами научных исследований» (Eccles, 1979, р. 144) (подчеркнуто нами. – П. С.).