дотянуться, и тогда он дергал за веревку и стаскивал бутылку с пня так, чтоб им было ее не достать. Но это удалось ему только в первый раз, а потом пришлось ему самому выпивать газировку и наливать в бутылку грязную воду или еще какую-нибудь дрянь или натаскивать их другим превосходным способом — он собирал брошенные фантики от конфет, заворачивал в них комки земли или просто ничего не заворачивал, и они долго не могли понять, в чем дело, особенно если время от времени действительно подбрасывать им конфету или бутылку клубничной или апельсиновой воды.

Одним словом, он все время был с ними и, когда люди смотрели, кричал и махал на них руками, как на собак, чтоб они шли туда или сюда; у них даже было какое-то место для игр, пещера или что-то вроде, тоже в овраге, в полумиле от дороги. Факт. Тебе кажется — ты смеешься над тем, что такой здоровенный малый, как Дорис, почти взрослый, играет как маленький, а потом видишь, что смеешься-то вовсе не над детской игрой, а над тем, что эти четверо принимают всерьез.

Ну так вот, только Дю-уит добрался до лавки, как вдруг бежит по дороге мамаша Дориса и кричит: «Индейцы! Индейцы!» — и больше ничего: это в ней материнская любовь заговорила и материнский инстинкт. Потому что, кажется, она еще сама ничего не знала, а даже если знала, то все равно в таком состоянии ничего сказать не могла: остановилась на дороге перед лавкой, ломает руки и кричит: «Индейцы! Индейцы!» — до тех пор, пока мужчины, сидевшие на галерее, не начали вставать, а потом бежать, потому что тут как раз подоспел Дю-уит. Он-то знал, что хочет сказать миссис Сноупс. Может, он никогда не испытывал материнской любви и материнского инстинкта, но ведь миссис Сноупс не полоснули той ночью ножом по обеим щекам.

— Индейцы? — сказал он. — Ах ты господи, бежим скорей, братцы. Может, уже поздно.

Но еще не было поздно. Они поспели как раз вовремя. Скоро им уже слышно было, как вопит и визжит Дорис, а потом они увидели издали и его самого, и тут самые быстроногие поднажали и скорей в овраг, где стоял Дорис, привязанный к дереву, а вокруг него была сложена без малого целая поленница, которая как раз занялась всерьез.

Так что они поспели вовремя. Джоди сразу позвонил Флему, и, собственно говоря, все это должно было произойти еще вчера вечером, да только вот гончих Дориса нигде не видели до нынешнего утра, а утром Дю-уит, приподняв штору, увидел, что они на галерее ждут завтрака. Но его дом был забаррикадирован еще с прошлого вечера. И автомобиль Джоди уже стоял тут же, как говорится, на всякий пожарный случай, и совсем нетрудно было заманить их туда, потому что, как сказал Дорис, им что здесь, что там — все равно.

Так что сейчас они на вокзале. Может, кто из вас, друзья, хочет поехать со мной и поглядеть то, что называется заключительной сценой, если только я правильно выразился. Самый что ни на есть распоследний конец откровенно сноупсовского поведения в Джефферсоне, если только я правильно выразился.

И мы с Рэтлифом поехали на вокзал, а по дороге он досказал мне остальное. Все устроила мисс Юнис Хэбершем: она сама позвонила в бюро обслуживания туристов в Новом Орлеане, чтобы кто-нибудь встретил джефферсонский поезд и посадил их на другой, идущий в Эль-Пасо, и в эльпасское бюро — чтоб их переправили через границу и передали мексиканской полиции для доставки домой, к Байрону Сноупсу, или в резервацию, или еще куда-нибудь. И тут я увидел у него коробку и спросил: «А это что?» — но он не ответил. Он поставил свой пикап на стоянку, взял картонную коробку, и мы пошли на перрон, где были они, трое в комбинезонах, и тот, которого Рэтлиф называл «меньшой», в ночной рубашке, и у каждого проволокой на груди прикручена новая бирка, словно кричащая:

ОТПРАВИТЕЛЬ: ФЛЕМ СНОУПС, ДЖЕФФЕРСОН, ШТАТ МИССИСИПИ.

ПОЛУЧАТЕЛЬ: БАЙРОН СНОУПС, ЭЛЬ-ПАСО, ТЕХАС.

Когда мы подошли, вокруг них была уже порядочная толпа, державшаяся на безопасном расстоянии, и Рэтлиф открыл свою коробку; там было всего по четыре — четыре апельсина, четыре яблока, четыре шоколадки, четыре пакетика с земляными орешками, четыре жевательных резинки. — Смотри, осторожнее, — сказал Рэтлиф. — Может, нам лучше положить все это на землю и подтолкнуть к ним палкой или еще чем-нибудь. — Но он этого делать не собирался. Или, во всяком случае, не сделал. Он просто сказал мне: — Идем. Ты еще не совсем взрослый, так что тебя они, пожалуй, не укусят, — подошел поближе и протянул апельсин, а восемь глаз глядели не на апельсин, не на нас, ни на что вокруг; а потом девочка, которая была выше всех ростом, сказала что-то быстрое и бессвязное, и странно было, что это произнес звонкий детский голос, и тогда протянулась одна рука и взяла апельсин, а за ней еще и еще, спокойно и неторопливо — просто быстро, а мы с Рэтлифом раздавали фрукты, и конфеты, и пакетики, и руки уже снова тянулись к нам, и лакомства исчезали так быстро, что мы не могли уследить, куда они деваются, и только у малыша в ночной рубашке, видимо, не было карманов; наконец девочка сама наклонилась и забрала у него то, что он не мог спрятать.

А потом подошел поезд; с лязгом и грохотом отворилась дверь бесплацкартного вагона, и узенькая лесенка повисла из дверного проема, как узкая отвисшая челюсть. Надо полагать, мисс Хэбершем позвонила старшему проводнику или начальнику дороги (или, может быть, самому вице-президенту), потому что оба проводника вышли из вагона, один из них быстро взглянул на четыре бирки, и мы — все мы: мы были представителями Джефферсона, — глядели, как эти существа один за другим поднялись по лесенке и исчезли в жадной железной утробе: девочка и два мальчика в комбинезонах, а за ними Рэтлифов «меньшой», в рубашке чуть не до пят, похожей на изношенную мужскую рубаху, сшитую из мучного мешка или, может, из обрывка старой палатки. Мы так никогда и не узнали, из чего.

ОСОБНЯК

роман

Эта книга — заключительная глава, итог работы, задуманной и начатой в 1925 году[35]. Так как автору хочется верить и надеяться, что работа всей его жизни является частью живой литературы, и так как «жизнь» есть движение, а «движение» — это изменения и перемены, а единственная антитеза движению есть