Я переоделся и тихо трясся себе, лежа на диване в гримерке и стараясь не обращать внимания на осу, которая с безумным жужжанием билась о стекло. Наверное, из-за нервного напряжения я преувеличил символизм западни, в которую угодило насекомое. Вот и моя жизнь такая же, думал я: без конца бьюсь головой о стекло, пытаясь вылететь наружу. Так и большинство людей обречены раз за разом натыкаться на одни и те же преграды. Они видят снаружи огромный мир, но он недосягаем для них.

На сцену мне было нужно только через час после начала концерта. Хотя я слышал, как распорядитель сцены выкликает имена артистов — словно диспетчер вызывает по рации такси, оставалось неясным, как продвигается концерт. Я спросил уборщицу, нельзя ли послушать, что происходит на сцене, через динамик на стене, она пообещала узнать и исчезла с концами. Мы получили самые строгие инструкции не выходить, пока нас не вызовут, и я все ждал, ждал и изо всех сил старался себя развлечь, пока не обгрыз все ногти. Поскольку меры безопасности были просто беспрецедентные, признаюсь, на миг я подумал: а может, все это ради меня? И на самом деле никакой это не мемориальный концерт, а долгожданная программа-сюрприз «Это твоя жизнь» для Джимми Конвея? А потом вспомнил, что гала-концерт объявлен «обязательным к просмотру» в телепрограммах, и подумал, зря они так, зря столько шума.

Наконец и мне объявили пятиминутную готовность, и я собрался с мыслями самым спокойным и профессиональным образом: облился водой сверху донизу, и Джуди Денч застукала меня в своей раздевалке с ее феном в ширинке; странно, но такое упражнение на сосредоточенность почему-то не вошло в книгу Станиславского «Работа актера над собою».

За кулисы проникал жар зрительного зала. Был полный аншлаг, и хотя я не видел зрителей, но почти физически ощущал восторг ожидания. Распорядитель сцены попытался развлечь меня легкой пикировкой, дабы снять напряжение, но я подскочил как ужаленный от верещания мобильника.

— Простите! Простите! — зашептал я, а распорядитель одарил меня преувеличенным взглядом «Ай-ай-ай!» и сказал:

— Ну все, вам пора! — И добавил: — Думаю, вас ждет приятный сюрприз. — И мне его слова показались странными.

Я слышал, как конферансье с энтузиазмом объявляет мое имя, и вдруг я уже стою на сцене. Под аплодисменты и одобрительный свист с фальшивой уверенностью я двинулся в центр сцены — заученной походкой, какой выбегают звезды в телевизионных ток-шоу. Первое, что меня поразило, — яркий свет. Буквально сплошная стена света, так и хотелось зажмуриться, но я знал, что надо притвориться, будто мне комфортно. Надо показать, что мне здесь классно. Конферансье по-приятельски хлопнул меня по спине и оставил наедине с микрофонной стойкой, слишком тонкой, чтобы я мог за ней спрятаться.

Я решил не читать с места в карьер, а выдержать секунду-другую, оглядеться, посмотреть на галерку и на ложи. Я видел на прокатной кассете, что так делает Стив Мартин, уж он-то явно чувствовал себя на сцене в своей тарелке. Беда в том, что когда я оглядел публику, мне стало до дрожи в коленях ясно, какая огромная толпа передо мной и каким смехотворным лилипутом выгляжу я с последних рядов балкона. Словно идешь по натянутой проволоке и решаешь взглянуть вниз, а высоко ли. «Господи! Вот больно помирать будет, если сейчас упаду!»

Но в моей обезумевшей голове носилось еще много всяких мыслей. Я остро ощущал: ВОТ ОНО, наконец-то я на сцене, назад пути нет, вот здесь, здесь и сейчас, за каждым вдохом, за каждым стократно увеличенным жестом пристально следят тысячи… нет, миллионы телезрителей. Потом пришла другая мысль: а какого черта я вообще тут делаю? Но делиться ею со всеми семьями перед телевизорами вряд ли стоило.

Когда аплодисменты улеглись, я медленно взял микрофон со стойки и начал. «Добрый вечер, дамы и господа, меня зовут Джимми Конвей…» — а затем просто идеально выдал первую шутку, поклонился прямо в центре сцены, дабы расшевелить середину зала, и сделал паузу, чтобы принять первую волну теплого смеха.

Ничего. Никакой реакции. Даже этот странный тип в партере не рассмеялся. Казалось, земля уходит из-под ног. Меня так выбило из колеи, так удивило, что никто в зале, похоже, просто не понимает по-английски, что я поспешил перейти к следующей шутке, гадая, может, я скомкал вступление, может, пропустил важное слово или что-то подобное. Но когда я дочитал второй эпизод, зал по-прежнему безмолвствовал. Живо, жмите на кнопки, щелкайте рубильниками, включите сирену, что-то случилось, пульса нет, мы его теряем! «Скорую»! «Скорую»! Начиная следующую шутку, я сообразил, что она не так сильна, как две предыдущие, но раньше я был уверен, что к этому моменту уже раскачаю публику и она будет корчиться от смеха. Однако море лиц было безжизненным: никакой реакции, только неловкая тишина, от которой судорогой сводило ягодицы. Отдавая дань почившему юмористу, сам я погибал в прямом эфире.

Я продирался сквозь бессмысленный перечень слов, которым стал мой монолог, потел в таких местах, где, по-моему, не должно быть никаких потовых желез, и чувствовал, что все видят, как у меня трясутся ноги. Несправедливо! Меня надули! Я знал сценарий наизусть и ясно помнил, что должны быть звуковые эффекты — смех с регулярными интервалами. Актеры в плохом спектакле могут себе внушить, что зрители молчат, потому что глубоко растроганы, но успех или провал юмориста очевидны каждому. Можно, пожалуй, сказать себе, что они смеются про себя, но чтобы в это поверить, нужно отчаяться. Я уже по-настоящему торопился, глотая фразы и забывая об окончаниях. Мне не хватило ума и опыта найти способ перепрыгнуть на конец интермедии, и я все рассказывал, рассказывал, мечтая лишь об одном: хорошо бы сейчас стоять на крышке люка, и пусть они дернут рычаг и милосердно дадут мне провалиться в камеру пыток.

Несмотря на бьющие в глаза софиты, я смог разглядеть в зале немало лиц — к удивлению, многие из них мне улыбались. Оставалось только гадать, не та ли это милая, сочувственная улыбка, которую дарят старому псу перед тем, как ветеринар усыпит беднягу. Может, они так приветливы, потому что это благотворительная передача в прямом эфире? Никто не шикал и не свистел. Не настолько я интересен, чтобы вызвать такую реакцию. Они просто сидели и ждали, пока я закруглюсь, — так терпеливые семьи в зале отлета не дают испортить себе отпуск, если рейс задерживается. Смотреть прямо в зал стало невыносимо, и львиную часть монолога я отбарабанил, уставившись в пол. К полу прилепился кусок синей изоленты. Неряхи, подумал я. Уж к такому-то важному мероприятию можно было и получше подготовиться.

И как раз когда мне удалось все-таки пропустить изрядный кусок — моя первая творческая инициатива, — случилось необъяснимое. Они засмеялись. Последнюю произнесенную фразу я считал остроумным наблюдением насчет компьютеров, и хотя заключительная шутка была не лучшей в монологе, смеялись они просто здорово. Я удивленно поднял взгляд, почти разозлившись, что меня так грубо прервали. Зрители засмеялись сильнее. Похоже, атмосфера улучшалась. Я снова вызвал смех — настоящий, сильный, по второму заходу, как бы рикошетом. По-моему, до них дошло сказанное, и моя поза поневоле изменилась: я выпрямился и расправил грудь, из поверженного пленного преображаясь в героя, набирающего очки. Бестия, сидевшая передо мной, была непредсказуема и опасна. Она внезапно очнулась от спячки, и мне показалось, что на миг я ее очаровал. Но, разбудив зрителей, я испугался, что в следующий миг они восстанут против меня.