А может, я пытался раскопать то, из чего был сделан сам в ту пору, когда меня еще не отправили на войну, не принудили ломать спину на безумной железной дороге. И да, я хотел, чтобы они поплатились за все проделанное — поплатились сильнее, нежели прежде. Чем чаще я об этом размышлял, тем больше тянуло отыграться на кэмпэйтайцах… если, конечно, удастся их разыскать. Физическая месть казалась единственной приемлемой компенсацией за тот гнев, что я носил в себе. Очень часто на ум приходил тот молодой переводчик в Канбури. Скажем, во всем Утраме не нашлось конкретной личности, на которой я смог бы сосредоточить свою ненависть, но вот тот переводчик… Ведь он владел моим языком, был связующим звеном, центром тех подмостков, на которых разыгрывались мои воспоминания. О, его невнятный, ломаный английский, его нескончаемые вопросы, его тупая назойливость как у заезженной пластинки, его голос, который он одолжил унтеру-костолому… Он один отвечал за них всех, он один воплощал собою наижутчайшие кошмары.

К тому моменту, когда желание докопаться до правды окрепло окончательно, я успел познакомиться с Патти. Я еще разъезжал по Британии с лекциями о производственных отношениях и в один прекрасный день в 1980-м очутился на вокзале города Кру, мощного железнодорожного узла с богатой историей в самом сердце Англии — причем вышло это совершенно непредвиденно. Дело в том, что я заехал в соседний Честер ради букинистического аукциона — огонь давних пристрастий не угас, — откуда планировал поездом вернуться в Манчестер, а затем и в Эдинбург. Ан нет, выяснилось, что поезд отменили. До сих пор благодарен судьбе за ту поломку или затор на линии, неважно. В общем, из Честера я отправился в Кру, где, как мне было известно, можно пересесть на поезд, идущий вдоль западного побережья в сторону Шотландии. Не зря же я всю жизнь интересовался железными дорогами, в самом деле…

В Кру я попал вовремя: поезд на Глазго как раз подходил к платформе; я немножко пробежался и вскочил на подножку. Билет у меня был в первый класс, так что я добрался до старомодного вагона с коридором и многочисленными купе. В третьем по счету одиноко сидела симпатичная дама, я и решил составить ей компанию. В голове вдруг мелькнуло, что вид у меня довольно неряшливый: одежда пусть добротная, но заношенная, а уж про зубы после лагерей и говорить нечего. Единственный плюс, что я выгляжу моложе своих шестидесяти с хвостиком. Стало даже неловко в присутствии этой стройной, привлекательной брюнетки, которая на вид была на добрых пятнадцать лет младше: эффектная и уверенная в себе женщина из другого мира. В ее лице, однако, я прочитал столько доверчивой доброты, что позабыл и про свой возраст, и про немодные облачения.

Она просматривала небольшую книжицу, «Туристический атлас Великобритании», опустив ее на колени. Мы разговорились. Выяснилось, что она англичанка, даже работала здесь медсестрой, но затем на долгие годы переехала в Канаду, так что теперь это путешествие было своего рода повторным открытием родины. Я с восторженным интересом узнал, что в Монреале она держит собственный антикварный магазинчик. Сейчас ехала в Глазго навестить подругу. Вскоре я поймал себя на том, что разглагольствую об истории городков, проносящихся за окном. Впрочем, опасения, что я ей докучаю своей болтовней, скоро рассеялись, потому что между нами с самого начала возникло взаимопонимание.

В купе вошли двое. Я и пальцем не шевельнул, чтобы убрать свой плащ с соседнего сидения. Способность бывшего лагерника ставить палки в колеса порой приходится очень кстати. Мне ничуть не улыбалось иметь рядом чужие уши, когда — это я понял отчетливо — у нас тут идет очень важная беседа. Три часа спустя поезд остановился в Кастерсе, и я отважился спросить, согласится ли она пообедать со мной завтра в Глазго. Она ответила «да».

Быстро стало ясно, что мы оба так и не пустили корней и что жизнь у нас не особо счастливая; ее брак оказался ничуть не менее скомканным, чем у меня. Мы часто и подолгу виделись, отлично провели время в Сомерсете, где она остановилась на время своего отпуска. Ну а затем она вернулась назад, в Канаду.

Потом было много писем и трансатлантических звонков… В возрасте, когда шансы на эмоциональный всплеск кажутся нулевыми, когда в голове уже зреет предстоящий план мщения… я влюбился. И она переехала ко мне в Эдинбург. Я стал частью новой большой семьи, потому что сыновья Патти — Николас, Марк и Грейм с его женой Джинн — приняли меня в свой круг. Они дали мне надежду на будущее. Способность быстро ориентироваться в железнодорожном расписании ведет порой к странным последствиям, хотя лично меня нисколечко не удивило, что именно на железной дороге мне довелось встретить женщину, которая сыграла столь значительную роль в перемене моей судьбы.

Я не стал выкладывать Патти все подряд о Малайе и Сиаме, рассказ получался медленным. Она уже сама видела, что рядом живет человек с необычными проблемами, а я тем временем продолжал поиски. В январе 1985-го я опубликовал заметку в лондонском новостном бюллетене для бывших военнопленных на Дальнем Востоке, «Форум FEPOW», где призывал — «пока не поздно» — собрать информацию о событиях 1943 года в Канбури. Я просил откликнуться очевидцев, искал сведения о «седом переводчике с американским акцентом» и военвраче-голландце. Что же касается нашей группы из семи офицеров, я навел справки и обнаружил, что никого уже нет: Мак скончался за несколько лет до того, а вот «папаша» Смит, самый неловкий и слабый из всех, дожил до девяноста и умер в 1984-м. Насчет Фреда я и так знал, что ему оставалось недолго: «Последнее время сильно беспокоят легкие, кашель все хуже и хуже», — писал он мне. В том же письме он сделал признание, о котором до сих пор молчал: «По ночам — именно по ночам — нервы, казалось, вот-вот лопнут». Сердце Фреда, эта неразрушимая глыба и опора, вскоре сдалось.

Вслед за публикацией заметки я получил пару десятков писем, в большинстве своем теплых и сочувственных. Одно из них пришло от бывшего сержанта Королевского Норфолкского полка Т.С. Брауна:

Ваша статья в «Форуме» вызвала к жизни страшные воспоминания о той ночи… Я помню, как вас выстроили напротив караулки, как в сторону нашего барака вдруг побежали кэмпэйцы и подняли бамбуковый мост через канаву, мы-то думали, что сейчас будут избивать нас, но жертвами оказались вы… Что за ночь, жуткие крики о помощи, а мы только и могли, что лежать да за вас молиться, и было так темно, что не разобрать, чего там вытворяют… На другой день двоих из вас уже не было на плацу перед караулкой, и если я не ошибаюсь, то это был высокий такой, худощавый офицер и еще один, маленький… Когда желтопузые сдались, капрал Джонсон сказал мне, он-де знает, что двух пропавших офицеров закопали за караулкой, его вроде на хознаряд тогда определили в японском секторе, вот он и нашел там офицерское кепи все в крови… Пока жив, не забуду, во что вас превратили, я как раз отвечал в лагере за сортиры и видел, как вас конвоировали…

Похожих писем было много, они все трогали за душу, однако искомой информации не давали.

Затем пришло письмо из Оксфорда, от бывшего армейского капеллана Генри Сесиля Бабба, которому было уже под восемьдесят. Он служил в Малайе с декабря 1940-го и, подобно остальным из нас, угодил в плен в результате этой катастрофической кампании. В августе 1945-го, под самый конец войны, его этапировали в основной Канбурский лагерь, где он от младших офицеров узнал, что за пару лет до того здесь убили двух безымянных пленных, вовлеченных в работу подпольной радиостанции в соседнем лагере при железнодорожных мастерских. Тела убитых сбросили в выгребную яму возле караульного помещения. Офицеры хотели знать, не мог бы он, несмотря на изрядную запоздалость, совершить по ним панихиду. Бабб согласился и прочел несколько погребальных молитв, причем впервые в своей практике он не знал имена погибших. «Ибо странник я у тебя и пришлец, как и все отцы мои».