Но Алла им не поверила.

— Прекратите эту дешевую мелодраму!

Леонид Вячеславович взял себя в руки, напрягся, дал слезам высохнуть.

— Увы, увы… Это не дешевая мелодрама, это высокая трагедия. Я прекрасно понимаю, какую боль принес в вашу семью, потому что сам испытываю то же самое.

Но Алла смотрела на Форса с прежним презрением.

— Поверьте, Алла Борисовна, легко отдавать приказы убить человека. Но когда ты виновен в гибели собственного ребенка — это… это невыносимо.

— Не пытайтесь меня разжалобить.

— Я и не пытаюсь. Я только хочу, чтобы вы меня поняли. Так же, как я понимаю вас.

— Бросьте. Поздно! Мне уже ничего не надо понимать! Вы решили, что мне нужно ваше раскаяние? Да? Идиот! Я не верю в раскаяние людей, подобных вам. Я пришла к вам совсем с другой целью. Глупо выслушивать ваши исповеди и рассказы о том, как вы страдаете после смерти вашей дочери. Я пришла, чтобы отомстить за смерть своего сына.

— Да? И что же вы намерены делать?

Алла достала пистолет и направила его на Форса.

— Я намерена убить вас.

* * *

Обстановка в конюшне была совершенно идиллическая. Кармелита возилась с сеном. А Сашка ремонтировал одно из седел, приговаривая:

— В нашем деле главное, чтобы не только седоку было удобно в седле, но и лошади удобно под седлом…

— Что-что, Сашка? Я не поняла, ты мне это сейчас сказал?

— Да.

— Кому ты рассказываешь? А я и без тебя все это прекрасно знаю. Можешь спросить у моей Звездочки. Ты лучше вот что скажи: почему все цыгане пошли в театр, а ты сидишь здесь, в конюшне.

— Настроения нет, вот и не пошел. И потом, как я лошадей без догляда оставлю? А вот ты бы сходила, что ли…

Кармелита задумалась. Она уже привыкла отбиваться от призывов близких людей вести образ жизни более светский, чем это возможно в конюшне. Но тут Сашка поймал какую-то очень верную интонацию: не прямой призыв, а как бы рассуждение:

— Посмотрела бы как там, что… Разве тебе не интересно, какое представление Миро сделал с детишками. Да и дети тебе обрадуются. Уж начнут щебетать да ластиться.

— Может, и вправду сходить? — спросила Кармелита сама себя.

И Сашка сказал едва слышно, боясь спугнуть удачу:

— Сходи-сходи…

Кармелита тряхнула головой с пышными волосами и приняла окончательное решение:

— Сашка, так, значит, ты сам точно не хочешь пойти в театр и посмотреть представление?

— Точно.

— Но почему? Да и вообще… Сам-то ты почему не поешь там, ведь еще совсем недавно тебе так нравилось выступать…

— Хе!.. — воскликнул конюх с усталостью звезды уровня Лучано Паваротти. — Ты знаешь, я понял, что лошади все-таки ближе мне, чем театр. Они меня всегда правильно понимают и оценивают. А зрительская любовь такая переменчивая…

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Мне работать надо. Ты же иди, а то опоздаешь. Много чего пропустишь. Кстати там не только дети, там еще кое-кто выступает, кто к цыганам никакого отношения не имеет…

— Кто?

— А ты вот сходи, и сама все увидишь.

— Заинтриговал ты меня, Сашка, — сверкнула глазами Кармелита. — Ну я пошла.

— Иди-иди.

Кармелита вышла из конюшни. Сашка посмотрел ей вслед с довольной улыбкой. Вот так-то, учитесь! Ни Астахов, ни Баро так и не смогли вытащить дочку в город, на какое-то развлечение. А Сашка-Кружка чуть ни с первой попытки сумел это сделать. Он и сам с радостью пошел бы на это представление, да только есть одна причина, есть…

Да ладно, пустое это все. Работать надо!

* * *

Соня с Антоном хорошо придумали, объединив выставку со спектаклем. Вместо того чтобы бесцельно ходить по фойе в ожидании представления, люди рассматривали картины художницы, жизнь которой оборвалась на взлете. И каждый находил в ее полотнах что-то свое. И понимал, что, пожалуй, как-нибудь потом непременно нужно будет заглянуть на эту уникальную для Управска выставку еще раз.

Астахов смотрел на Светины картины, как коллекционер, то есть истинный ценитель. Он подходил к полотну совсем близко. Потом отходил мелкими шажками, периодически останавливаясь и ловя тот момент и то расстояние, на котором мазки, вблизи казавшиеся бесцельными, превращаются в высокое искусство.

Так во время одного из таких «отходов» он столкнулся с Зарецким. Впрочем, столкновение оказалось вполне дружеским.

— Здравствуй, Коля!

— Здравствуй, Рамир.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что привел сюда. Я ведь сначала думал прийти только к самому представлению. А здесь, действительно, очень хорошо. Светины картины — это, это… Даже не знаю, как сказать…

— Ладно, можешь не говорить. Главное — смотри. Но я был уверен, что ты не пожалеешь… — довольно произнес Астахов.

Идя на выставку, Зарецкий пообещал себе, что на этот вечер совсем забудет о работе. А тут вдруг не удержался. Сказал, тяжело вздохнув:

— Послушай, Коля. А все-таки, может, мы поторопились, договорившись со взрывниками?

— Да нет. Нормально. Мы же все просчитали. И к тому же, я думаю, эти катакомбы в любом случае надо уничтожить.

— Вот тут я согласен. На все сто! Ты знаешь, как вспомню, что там была Кармелита в плену, связанная. И Розаура там погибла. В общем, недоброе место, злое.

— Я тоже так считаю, поэтому не переживай. Все будет хорошо.

* * *

Если бы больничные стулья могли говорить, то они бы рассказали такого, после чего все душещипательные истории, придуманные сентиментальными писателями да поэтами показались бы мелкими и не заслуживающими внимания.

Люцита сидела на старом, изрядно потертом стульчике напротив палаты Рыча и напряженно смотрела на дверь. Как будто загипнотизированная ее взглядом дверь открылась. Из нее вышла медсестра. Люцита тут же встала, подошла к ней.

— Простите… Как Богдан? Ему уже лучше?

— Извините. Пока ничего определенного сказать не могу. Он все еще без сознания.

— Разрешите мне к нему пройти.

— Да вы что?! Я же вам сказала: он без сознания. И потом, после операции на сердце к больным категорически запрещены посещения.

— Мне только посмотреть на него… Я тихонечко…

— Нет-нет-нет. Вот когда его состояние стабилизируется и не будет критическим, тогда и насмотритесь. А сейчас извините…

— Неужели вы не понимаете, что я люблю его. Поймите, я нужна ему! Нужна. И он мне очень нужен! Но неужели у вас нет сердца?!