Майя вернулась в свой родной город уже профессорской женой. Молодой профессорше пришелся к лицу и особнячок на Черной речке, и свое новое положение, и красивые платья, и драгоценности…

«О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…»[4] — бормотал профессор, наряжая жену, как новогоднюю елку. Ему нравилось считать себя старым, заслуженным и умудренным. Ни капли не умаляя личных заслуг профессора, все же стоит напомнить, что многим, ох как многим Дмитрий Иванович Краснов был обязан своему отцу, который… Но не будем, не будем злословить. Профессор был умен и добр, обожал жену и только несколько печалился из-за отсутствия детей. Впрочем, и это он надеялся со временем поправить — знакомый дипломат недавно привез из одной малоразвитой страны одно могучее средство, которое в ближайшее же время должно было помочь.

Леонид Андреевич уехал совершенно успокоенным. Его сердце не предчувствовало беды, и тем тяжелей оказалось испытанное потрясение, когда при возвращении он узнал — ребенка нет, мальчик родился мертвым. Все вокруг сочувствовали председателю и его жене. Деревня — такое дело, ничего не скроешь, даже если рожала в районном роддоме, а Марта и родила в деревне, но парнишка и недели не прожил. Председательше сочувствовали, ее сестру, городскую фифу, осуждали — даже не побыла с сестрой после похорон младенчика, умотала в тот же день в свой Ленинград, только ее и видели. Кому охота гостить в доме, до краев наполненном скорбью? Все уже, отдохнули, свое получили — отъезжающий профессор бережно держал в руках часы с Кроном, как ребенка.

Жизнь шла по-прежнему. Галина Морозова, старшая и пока единственная дочь Леонида Андреевича, вышла замуж рано, едва успев перешагнуть порог совершеннолетия. Из родной деревни она никуда не подавалась — к учению девушка оказалась неспособной, еле дотянула до восьмого класса, а там пошла на ферму работать. Правда, замуж вышла на редкость удачно. Витька Богушев был завидным женихом — отучился в городе на агронома и вернулся в родной колхоз, теперь он представлял собой сельскую интеллигенцию. Парень был видный, многие на него заглядывались. А Галина и из себя была не красавица, и во лбу не семи пядей. Только работа у нее в руках горела, то, на что другие тратили целый день, она улаживала за полчаса, и все у нее выходило лучше — и пироги пышнее, и сливки гуще, и рукоделия фасонистее. Леонид Андреевич ждал от нее внуков. А тут Марта на старости лет снова забеременела.

— Люди смеяться будут, — равнодушно-ласковым тоном говорила она мужу.

— Ничего… Лишь бы парня родила, лишь бы поскребыш наш жил.

За месяц до срока Марта полезла зачем-то в погреб и оступилась. К вечеру ее опоясала боль. Местная акушерка только покачала головой и велела Леониду Андреевичу везти жену в город, пока не поздно. Побоялась принять на себя ответственность за немолодую роженицу и преждевременного ее ребенка. Совет оказался дурным — в городском роддоме, куда под утро привез стонущую жену Морозов, его строго выбранили и тут же увезли Марту в операционную.

— Кесарево сечение, — бормотал Морозов, сидя в полутемном коридоре, где остро пахло хлоркой и страхом.

Морозов почувствовал неладное, только когда его пригласили зайти к жене. Раньше никогда не только не звали — не пускали, когда хотел зайти. Лицо жены на зеленой клеенчатой подушке показалось ему незнакомым. И голос был чужим:

— Девочка…

— Вот и хорошо, — пробормотал Леонид Андреевич, стесняясь своего страха и жалости.

— Авророй назовем, — потребовала Марта.

— Как? — удивился Морозов. Но жена не ответила. Она дышала слабо, словно понарошку, лицо было серым, нос заострился. Леонид Андреевич потянулся погладить Марту по слипшимся волосам, но дрогнул и руку отвел, вздрогнув от прокатившего по спине холодка. — Ты выздоравливай, — неловко сказал он.

— Устала я, — прошептала Марта. — А…

Она не договорила, словно и в самом деле сраженная какой-то страшной усталостью.

Леонид Андреевич привез жену домой в тот же день. Через три дня ее похоронили. Малышку из роддома позволили забрать только через месяц. За ней съездила Галина — Леонид Андреевич после похорон занемог.

Морозову было уже шестьдесят. Бодрый и крепкий мужик, властный председатель, в одночасье согнулся и сник. Дом без хозяйки, да еще грудной младенец на руках. Жениться? Да кому он, старый пень, нужен? А если б кто и согласился… Леонид Андреевич представить не мог в своем доме чужую женщину. Четверть века прожил с Мартой, ни разу на другую не посмотрел. Да и не до того было.

Он так привык к Марте, что ему все время казалось, что она где-то рядом. Он даже голос ее слышал — тихий, шелестящий, жалобный какой-то.

— Леонид, обед готов.

— Иду, Марта, — отвечает он спросонок.

Нет никого. Тишина.

Взяла к себе сестра Галина. Старику с ребенком ни за что не управиться. Аврорка оказалась голосистой — горланила трое суток напролет, словно оплакивала мать и свое будущее житье-бытье. Спасибо, соседка посоветовала положить ее в овчину — дедовское средство подействовало. Девочка успокоилась, убаюканная животным теплом пахучего густого меха. К трем месяцам малышка совершенно выправилась, набрала вес на козьем молочке — никто бы и не сказал, что недоношенной родилась.

Галина сестренку не обижала, но и не баловала — сыта девочка, одета, ухоженна, чего еще надо. Аврора росла понятливой, живой и веселой. Рано стала помогать по хозяйству. Делала все на совесть, как большая. Многие бытовые мелочи в доме Галины стали делаться как бы сами — крошек на столе не оставалось, сор с полу выметался сам собой, молоко в кошкином блюдце никогда не переводилось. Аврора вечно возилась то с больным теленком, то с хилым цыпленком. Ей было шесть лет, когда она упросила сестру посадить в палисаднике цветы — собирала семена и черенки по всем соседям. Агроном расщедрился для председателевой дочки. Привез из города черенки невиданных каких-то роз.

В деревне цветами никого не удивишь, растут и растут себе в палисаднике. Но на Авроркины цветы водили даже приезжих посмотреть.

В семь лет Аврора, как полагается, пошла в школу. Галина отвела ее за руку в первый класс, а домой девчонка не вернулась. Прямо из школы пошла к отцу и сказала ему:

— Я, папка, у тебя теперь буду жить. Галина говорила: как я стану большая, буду тебе помогать. Вот я выросла, в школу пошла, теперь буду за тобой ходить.

Леонид Андреевич растерялся совершенно. Попытался погладить дочь по голове, но она уже возилась у плиты, гремела кастрюлями.

Так и стали жить, старый да малый. Аврора (которая, как только пошла в школу, велела звать себя Сашей) оказалась хорошей хозяйкой. Управлялась и с уроками, и со стряпней. Леонид Андреевич вышел на пенсию, сам занимался скотиной. Он пришел в себя после смерти жены, в глазах снова появился блеск, походка стала легкой. Он души не чаял в дочери, настоял, чтобы девочка после школы ехала в Ленинград, поступать в институт. Рассчитывал на помощь жениной родни, припоминал вежливого и обходительного профессора… Но бумажка с адресом, которая вроде бы хранилась где-то у жены, потерялась невозвратно. А сам он — за возрастом и многими хлопотами — забыл и фамилию сватьев. Делать нечего, пришлось Авроре-Александре поступать в институт без протекции. Леонид Андреевич хвастал соседям, как маленький, кому только не показал дочкино письмо, где подробно описывались удачно выдержанные приемные экзамены. Казалось бы, тем горше должно было быть его разочарование, когда спустя два года Аврора вернулась к родным пенатам. Вернулась с приплодом — еле вылезла из автобуса, толкая впереди себя тяжелое брюшко. Леонид Андреевич, надо сказать, тут был на высоте — принял дочь как ни в чем не бывало и все толковал соседям, как рад дождаться внуков. Но не дождался — мозговое кровоизлияние сразило его в одночасье.