– У вас красивая шея.

– Я всегда считала, что слишком короткая. Крепкая. Всегда терпеть ее не могла.

– Но почему? Длинные шеи выглядят нелепо, разве только у черных?

– У Бренды Парсли есть адамово яблоко.

– Давайте не будем злобствовать. Пусть у нас будут спокойные мысли.

– Меня. Меня следующую, – заныла Сьюки писклявым детским голоском; она театрально отвернулась и начала сосать большой палец.

Александра застонала.

– Что за непристойное поведение, мне чудится, что рядом со мной развалилась большая свинья.

– Слава богу, что от нее не пахнет, как от свиньи, – сказала Джейн Смарт. – Или пахнет, а, Дженни?

– У нее очень нежный и чистый запах, – серьезно сказала Дженни. Из этого прозрачного колокола невинности или неведения ее слегка носовой голос звучал, словно издалека, хотя и отчетливо; она отражалась в зеркалах стоящей на коленях, похожая своими очертаниями, ростом и сиянием на те полые фарфоровые птицы-свистульки с дырочками с каждого конца, из которых дети и выдувают несколько нот.

– Дженни, помассируй вот здесь, наружную часть бедра, – умоляла Сьюки. – Просто медленно-медленно и кончиками ногтей. Не бойся сделать больно, и внутреннюю часть бедра тоже. Коленки замечательно. Замечательно. О боже.

Она сунула в рот большой палец.

– Похоже, мы решили уморить Дженни, – обронила Александра вялым равнодушным голосом.

– Да нет, мне нравится, – говорила девушка. – Вы такие отзывчивые.

– Мы тебя тоже помассируем, – обещала Александра. – Как только пройдет дурман.

– А мне не очень и хочется, – призналась Дженни. – Мне больше нравится массировать самой, может, я извращенка?

– Тем лучше для нас-с-с, – сказала Джейн, просвистев последнее слово.

– Да, лучше, – вежливо согласилась Дженни.

Ван Хорн, возможно из уважения к нежному возрасту вновь принятой в их компанию девушки, теперь редко купался вместе с ними, а если и купался, то быстро выходил из комнаты, обернувшись от пояса до колен полотенцем, он развлекал Криса в библиотеке игрой в шахматы или триктрак. Но позже появлялся фатовато одетый – в шелковом купальном халате цвета клубники с узором «пейсли», в широких, с напуском шароварах в тонкую зеленую вертикальную полоску, с повязанным вокруг шеи розово-лиловым фуляром – и с манерами щедрого повелителя разливал чай или вино или сидел во главе стола за наскоро приготовленным ужином с доминиканским sancocho или кубинским mondongo, мексиканским polio picado con tocino [47]или колумбийским souffle de sesos [48]. Ван Хорн меланхолически наблюдал, как его гостьи жадно поедали эти сдобренные специями деликатесы, дымили цветными сигаретами, вставляя их в изысканный гнутый мундштук из рога (недавнее приобретение); сам он похудел и был одержим надеждой на удачное завершение опыта по получению энергии из раствора на основе селена. Ничто другое его не интересовало, он был апатичен и молчалив, а иногда вдруг неожиданно выходил из комнаты. Впоследствии и Александра, и Сьюки, и Джейн пришли к выводу, что к тому времени давно ему наскучили, но им-то он далеко не надоел, подобная мысль тогда не приходила им в голову. Его просторный дом, который они про себя окрестили «жабьим домом», как бы расширял их собственные тесные жилища, в царстве Ван Хорна они забывали о своих детях и сами становились детьми.

Джейн принялась самозабвенно осваивать Хиндемита и Брамса, а совсем недавно попыталась играть Дворжака, его головокружительный, ошеломительный концерт для виолончели си минор. Начали таять зимние снега, и Сьюки стала ездить к Ван Хорну с набросками и диаграммами для романа, который, как считали она и ее ментор, можно было спланировать, придумать и соорудить, как простую словесную машину для возбуждения, а затем снятия напряжения. А Александра робко пригласила Ван Хорна взглянуть на большие невесомые раскрашенные статуи плывущих женщин, которые она соединяла друг с другом, оглаживая руками, измазанными клеем, действуя шпателями со шпаклевкой и деревянными салатными ложками. Она испытывала смущение, пригласив его к себе в дом, где все комнаты внизу нуждались в побелке, а в кухне на полу пора было сменить линолеум: в ее стенах Даррил казался старше и меньше ростом, подбородок был синеватым от щетины, а воротник оксфордской рубашки выглядел потертым, словно бедность была заразительной. Мешковатый, черный с зеленым, твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, в котором она увидела его впервые, делал его похожим на безработного профессора или на одного из тех печальных вечных студентов, которые бродят в каждом университетском городке. Ей даже странным показалось, что она могла приписывать ему столько власти и силы. Ван Хорн похвалил работу:

– Дорогуша, думаю, вы нашли фишку! То самое плотоядное и жесткое, что есть у Линднера, но без этой металлической твердости, по настроению скорее похоже на Миро, но сексуально, очень сексуально, старушка! – С пугающей неуклюжей стремительностью он погрузил три фигуры из папье-маше на заднее сиденье своего «Мерседеса», откуда они смотрели на Александру, как маленькие безвкусно одетые пассажиры, путешествующие автостопом; их яркие, сделанные из пробки конечности переплелись, а проволочки, на которых они были подвешены к потолку, запутались в клубок. – Послезавтра еду в Нью-Йорк, покажу их своему приятелю на Пятьдесят седьмой улице. Он клюнет, держу пари; вы действительно уловили что-то в современном искусстве, ощущение, что всему приходит конец. Какая-то нереальность. Даже клипы о войне на телевидении выглядят нереальными; мы все пересмотрели слишком много фильмов о войне.

Он стоял на морозе рядом с машиной, одетый в дубленку с засаленными локтями и манжетами, на лохматой голове тесноватая шапка из овчины в тон дубленке. Он смотрел на Александру не просто как на добычу, безнадежно проигравшую, но как на женщину непредсказуемую и, уловив ее желание, вернулся в дом вместе с ней, тяжело дыша, поднялся в спальню, пришел в ее постель, в которой она недавно отказала Джо Марино. Джина была уже опять в который раз беременна, что еще более все осложнило. В физической потенции Ван Хорна было нечто надежное и одновременно бесчувственное, а его холодный пенис причинял боль, будто был покрыт мелкой чешуей; но сегодня то, что он взялся с такой готовностью продать ее бедные творения, его словно вырубленная топором, слегка поблекшая внешность и эта его нелепая с козырьком шапчонка из овчины – все это растопило ее сердце и возбудило вагину. Она не устояла бы и перед слоном при мысли, что может стать второй Ники де Сент-Фалль.

Все три женщины встречались в центре города на Портовой улице, обменивались новостями по телефону, молча разделяя общую женскую боль, пришедшую к ним вместе с их темноволосым любовником. Если Дженни и страдала вместе с ними, на ее ауре это не отражалось. Когда бы ни заставали ее случайные дневные гости, на ней всегда был неизменный лабораторный халатик и она прилежно трудилась. Ван Хорн использовал ее отчасти потому, что она была глуповата, с ее несколько деланными почтительными манерами, со способностью не замечать никаких нюансов и намеков, ведь у нее было слишком уж округлое тело. В их группе каждая занимала собственную соответствующую ей нишу, и Дженни предстояло воплотить собой юность каждой из этих зрелых, разведенных, лишенных иллюзий женщин, хотя ни одна из них не была совершенно такой же в молодости и не жила с младшим братом в доме, где ее родители встретили страшную смерть. Все трое по-своему ее любили, и, честно говоря, и она не выказывала никому из них своего предпочтения. В памяти Александры осталось навсегда болезненное ощущение, что Дженни им доверилась, вверила им свою судьбу, как женщина обычно впервые вверяет себя мужчине, рискуя погибнуть в своей решимости познать. Она стояла рядом с ними на коленях, как рабыня, позволяя своему белому округлому телу отбрасывать сияние совершенства на их потемневшие несовершенные формы, распростертые на влажных черных подушках под крышей, которая никогда больше не встала на место после того, как одной морозной ночью Ван Хорн нажал кнопку и ослепительное голубое пламя одело в перчатку его волосатую руку.