Назначенные на субботу торги проходили в «Доротеуме», старейшем в мире аукционном зале. Как только открылись двери, началась толчея и давка: внутри было тесно, и две трети собравшихся жались с завистливым видом у задней стены, спрессованные как сельди в бочке. Среди прочих лотов, представленных для ознакомления, – барокко, ампир, легендарный венский тонет, модерн, ар-деко, баухаус, бидермейер – затесалась и наша до боли знакомая мебель, неуместная, как стайка чужаков на званом вечере. По чистой случайности я оказался вблизи дедушкиного кожаного кресла и решил напоследок в нем посидеть, но, видимо, зазевался, потому что мои намерения раскусила толстая тетка, которая, отодвинув меня локтем, плюхнулась в кресло сама. Первым торговалось наше инкрустированное цилиндрическое бюро эпохи Людовика XVI, доставшееся нам от предков Пиммихен. В воздух взметнулось несколько рук, и цена выросла втрое против той, что значилась в каталоге. Я с оптимизмом ждал кругленькой суммы за мамино трюмо, но аукционист, щедрый на цветистые описания, не пробудил в публике никакого интереса. Когда он вдвое снизил первоначальную стоимость, из зала поступило какое-то вялое предложение, и через считаные секунды раздался удар молотка.

Теперь каждая комната в нашем доме увеличилась в размерах, как будто стены волшебным образом расступились. В отсутствие мебели по дому гуляло эхо: любое покашливание, любое слово, любой шаг вызывали звучный, но какой-то утробный отклик. Увезенные серванты, зеркала в рамах, секретеры и платяные шкафы оставили на стенах темные прямоугольники – проемы, ведущие в никуда. Светлые квадраты на полу обозначали места, где раньше лежали ковры, а по ночам, когда некстати разыгрывалось воображение, они превращались в призрачные ловушки, манившие меня в неизвестность. Кресла и диваны напоминали о себе кругляшками вмятин; три похожие вмятины показывали, где прежде стоял рояль, – этот меланхолически затихший угол я теперь обходил стороной. В глаза беззастенчиво бросались незаметные ранее дефекты: отставшие обои, облезлая краска, ветхие гардины.

В отдельную проблему выросло поддержание порядка. Из-за отсутствия кроватей в опустевших комнатах громоздились матрасы и постельное белье; после вывоза сундуков, комодов и гардеробов тут и там высились разномастные дюны. Аукционисты заверяли, что стеллажи, изготовленные по размерам нашей библиотеки, уйдут за хорошую цену, и оказались правы, но теперь фолианты в кожаных переплетах тоже перекочевали на пол.

С наступлением зимы дом стал промерзать. В дровяных печках был только стылый пепел, и от безысходности я вышел с топором на задний двор, где, помогая себе ногами и крепким словцом, свалил дерево. В поисках какого-нибудь хлама для розжига сырых дров я поднялся в мансарду. У дальней стены пыльной кружевной драпировкой тянулась гигантская паутина. Под ней громоздились вполне подходящие коробки. Смахнув с них пыль, я заглянул внутрь: там лежали запрещенные книги, которые сберегла моя мать. Нам пришлось использовать их для обогрева.

Я понимал, что должен найти работу, а иначе мы пропадем, но не представлял, с какой стороны к этому подступиться. Как мои родители, как дед с бабушкой, я всегда считал, что буду работать на семейном предприятии. Отец говорил, когда я был еще маленьким, что он, достигнув пенсионного возраста, передаст эстафету мне, – так в свое время поступил его отец, так со временем поступлю и я, когда подарю ему внука.

Нашего заводика, естественно, больше не существовало. Его разбомбили, когда он по необходимости перешел на военные рельсы. Как водится, выжившие, чтобы себя обезопасить, возложили всю вину на погибших, и мой отец не стал исключением. Среди руин сгинул его автомобиль: бабушка подозревала, что его похитил кто-то из рабочих и с целью продажи перегнал через границу в Венгрию. Даже если в этом не было ни крупицы правды, мне не приходилось рассчитывать на возврат автомобиля и всего остального, поскольку завод оказался в советской зоне.

И автомобиль, и производство были, конечно, застрахованы, но в страховом договоре имелись пункты, освобождавшие компанию от возмещения ущерба или утраты имущества в случае войны. Мои надежды ненадолго оживил план Маршалла[66]; не буду преуменьшать ту помощь, которая в рамках этой программы была оказана множеству пострадавших, но сам я ничего не выиграл.

Сидя в кофейне с kleiner Brauner[67], если можно так назвать эту бурду акварельно-бежевого цвета с каплей молока – самое дешевое, что там подавали, – я изучал рубрику «Вакансии». Нельзя сказать, что вакансий было великое множество: их не хватило даже на одну газетную полосу, но я не спеша обдумывал каждую. Рабочие места предлагались главным образом в сфере строительства и восстановления зданий, но я по состоянию здоровья не подходил для такого рода деятельности. Место наборщика могло бы стать первым шагом на пути к журналистике, но какой нормальный человек взял бы на эту должность безрукого? А для коридорного или ученика стеклодува я определенно был староват…

Бродя по улицам, я осмелел. Посетил пять-шесть фабрик – думал устроиться на конвейер. Но меня, с одной рукой и без опыта работы, никуда не брали. Тогда, читая чужие мысли («одна рука – полчеловека»), я стал говорить, что согласен работать за половину минимальной ставки, но и это никого не убедило. Я даже вызывался потрудиться бесплатно, чтобы проявить свои возможности, но наниматели отрицательно мотали головами и твердили, что не могут брать на себя ответственность за возможные производственные травмы. Заходил я и на почту, и в муниципальные учреждения, надеясь, что правительство Австрии, не назначившее мне мало-мальски достойную пенсию, в качестве компенсации постарается меня трудоустроить. Как же я заблуждался… Добился я лишь того, что в одной из этих инстанций меня назвали Wiener Arbeitsamt[68].

Я уже собирался повернуть к дому, когда с улицы увидел толпу, кишевшую в коридоре под лампами дневного света. Находиться внутри оказалось и вовсе невыносимо. От набившихся туда людей пахло, как в Шёнбруннском зоопарке. Чтобы только куда-нибудь приткнуться и заполнить бланк заявления, потребовались немалые усилия, но все же не такие отчаянные, как для следующего этапа: получить жетон и сделать свой снимок в фотоавтомате. А потом еще пришлось делать жизнерадостное лицо перед измотанными, потными служащими.