Эльза понимала, что для меня продажа дома – это потрясение. В последнее время я все чаще раздражался без всякой причины. Видя разлитое молоко, неплотно завернутый кран, непогашенный свет, я устраивал ей выволочку за небрежность, которая, как я повторял, обходится нам очень дорого и по большому счету вынуждает меня продать дом. При этом я не верил ни одному своему слову. Меня угнетали не столько грошовые убытки, сколько неуверенность в завтрашнем дне. И все равно я часами пилил Эльзу и приписывал ей все грехи. Обзывал ее лисой, эгоистичной, самовлюбленной и безответственной. Иногда я показывал себя настоящим самодуром и перекрывал воду, если видел, что ванна у нее наполнена более чем наполовину. Если Эльза разглагольствовала о Боге, я шел к электрощиту и вырубал освещение. Коль скоро Бог посылает ей столько духовного света, с какой стати я должен оплачивать непомерные счета за электричество?

Лишь однажды Эльза не ушла в самобичевание. Она заявила, что я веду себя как ревнивый «шмук»[70], если вижу в Боге равного себе соперника.

– В общем, – заключила она, – ради меня ты пожертвовал очень многим. А теперь, я считаю, пришло время тебе пожертвовать мною ради собственной свободы. – В ее словах сквозила ирония, но голос звучал твердо.

– Как ты сказала?

– Тебе ничто не мешает от меня избавиться.

– В каком смысле?

– Включи воображение и представь, что меня никогда не существовало. Укажи мне на дверь. Это проще всего. А я положусь на судьбу.

– Что ты городишь – зачем?

– Это самое надежное доказательство любви, какое я только могу тебе предложить. Я готова отдать жизнь, чтобы тебя освободить. В этом суть любви: дарить любимому пространство и свободу. Кто любит, тот не стремится быть собственником и в угоду себе держать любимого в клетке. Любовь – это не кандалы. Любовь свободна, как воздух, как ветер… да что там – как Божий свет.

В каждом ее слове о Боге мне слышалась прямая нападка на меня. Эльза отчитывала меня за то, как я вел себя в минувшие годы, осуждала и не сомневалась, что я все понимаю. В конце концов я сгреб ее в охапку и прижал к себе, как отъявленный собственник.

– Любовь – это совсем не то! – вскричал я. – Любовь – это когда двое стремятся быть вместе, несмотря ни на что. Любовь склеивает двоих так, что не разорвать! Один не бросает другого, когда понимает, что бежать на двух ногах проще, чем ковылять на четырех! Любовь – это бескорыстное желание быть рядом с тем, кого любишь! Вот что такое любовь! Люби того, кому признаешься в любви. Будь рядом. Любовь – это прочная связующая нить, а не свинарник с дверью нараспашку!

И тут до меня дошло: я едва ее не задушил. Она согнулась пополам, чтобы отдышаться, и выпалила:

– Тебе как раз место в свинарнике! Свинья! С чего я взяла, что ты поймешь? Мечу тут бисер перед свиньями! Где тебе понять?! Только когда у тебя есть выбор и ты решаешь быть вместе с другим человеком в результате этого свободного, открытого выбора из сотни, а то и тысячи возможностей, тогда отношения приобретают какой-то смысл!

Мы спорили всю ночь. Стоило ей задремать, не пойдя на примирение, как я включал свет и направлял лампу ей в лицо. Я вел себя как ребенок, но и она тоже. Она повторяла мне «шлемиль»… а может, «шлемазл»?[71] (До сих пор путаюсь в этих ее словечках из идиш. Если не ошибаюсь, первым обозначается тот, кто проливает себе на брюки суп, а вторым – тот, кому на брюки всю жизнь проливают суп другие.) Говорила: пусть бы я, урод, «клютц», убирался спать в какое-нибудь другое место. Своими пухлыми ножками спихивала меня с кровати. А я знай перекатывался с ягодицы на ягодицу и насмешничал, пока она не вылила на мою половину матраса приготовленный на ночь стакан воды. Тогда я пригвоздил ее к мокрому пятну. Эльза выбралась из постели, чтобы взять с полки один из своих многочисленных учебников философии, а может, метафизики или какой-то другой мути. Я видел, что настроения читать у нее нет – она просто сделала заявление. А остальное сказала своим презрительным видом. Ее действия перешли на интеллектуальный уровень: она больше не собиралась тратить время на меня. Я в очередной раз вырубил электричество.

Детским выходкам не было конца. И только услышав, как внизу щелкнул замок входной двери, я сбежал по ступеням и бросился перед Эльзой на колени, чтобы вымолить прощение. До утра, лежа на мокрой стороне матраса, я держал ее за локоть и не отпускал, но она все еще злилась, хотя и отказывалась это признавать в ответ на мои вопросы, которые сыпались на нее каждые пять минут.

Солнце встало раньше меня. Видимо не зная, как себя вести, Эльза делала вид, что еще не проснулась, а я, если честно, был только рад, потому что и сам не знал, как держаться. В доме был полный кавардак, каждый предмет напоминал о вчерашней ссоре и вызывал в памяти подробности, о которых я предпочел бы забыть. Учебник немым укором взирал на меня с того места, где приземлился; повсюду валялись, как белые цветы, готовые собраться в скорбный венок, скомканные бумажные салфетки, мокрые от моих и Эльзиных слез. С тупой головной болью, какая обычно следует за бессонницей, я вышел за хлебом. В витрине цветочного магазина мое внимание привлек нежный букетик эдельвейсов, но на ум тут же пришла идея получше, и я, вскочив в трамвай, поехал в центр города.

Идея оказалась совершенно провальной. У Эльзы вытянулось лицо при виде яркой птички в поставленной на стол клетке. Хотя птичка изящно прыгала с одной жердочки на другую, раскачивалась и щебетала, это ни на что не влияло. Эльза узрела в моем подарке, как сама выразилась, casus belli[72], а вовсе не знак примирения, и продолжила свои нападки, повторяя, что это грех – держать в клетке живое существо, которое Бог сотворил для полета.

– Она продавалась прямо в клетке – не все ли равно, где ей находиться: здесь, в зоомагазине или у другого покупателя?

– Это страшный грех! – выкрикнула Эльза и так резко закрыла лицо руками, что напугала птицу, которая, вспорхнув, ударилась о купол из белых прутьев. От этого Эльза распереживалась еще сильнее.

– На воле она станет добычей ястреба или кошки! – сказал я. – Там ей не выжить. Лучше уж пусть остается здесь, в безопасности.

– Здесь она никогда не узнает, что такое жизнь. Ладно бы какое-нибудь домашнее животное, но только не птица. Как до тебя не доходит? – У нее в голосе звучали характерные нотки, и мы оба понимали, о чем на самом деле разгорелся спор.

– По-твоему, это жизнь – когда от тебя летят пух и перья? Что ж, оставайся при своем мнении. Лично я считаю, что это смерти подобно.

– Ты так любишь божью тварь? Прошу. – Кухонное окно заело, и я навалился на раму плечом. – Давай. А я принесу тебе останки – полюбуешься. Но предупреждаю: это будет зрелище не для женских глаз.