До обеда пахали как ненормальные, больше – молча. После дождя земля подсохла, и хотелось наверстать упущенное. В обед решили передохнуть, пекло, казалось, еще сильней, чем прежде, душное марево испарений шевелилось над джунглями.

Все разбрелись вокруг лагеря. Костя заснул под навесом, Алешка сидел на пне вдалеке и строгал кораблик из куска дерева, таких на стоянке было уже штук десять разных модификаций. Прохор упаковывал очередной экспонат. Обычное дело. Я как раз срезал плоский лист, чтобы сделать еще одну доску, столешницу обновить – не доходили до нее руки после визита диплодоков. Неподалеку в кустах шебуршился Петр Иванович, кажется, проверял на зуб мелкую растительность. Табак придумал отыскать. Еще вечером он почему-то лизнул срез свежей ветки и объявил, что язык щиплет. Стал искать сок со вкусом перца, а объекты исследования, по совету Проши, выбирал попробованные местным зверьем, чтобы не наткнуться на растение ядовитое. Но скоро выяснилось, что деревья, зверьем любимые, сплошь имели приторный сладковатый вкус. Не одобряла местная фауна острую пищу, что поделаешь. И Петр Иваныч направился к деревьям ненадкусанным.

Проша замахал руками на бортстрелка и предложил сок растения брызгать сначала хотя бы на руку, а потом добавил нерешительно: «Однако и в этом случае риск очень большой. Я предпочитаю видеть Петра Ивановича перед собой живым и здоровым, а не есть птеродактиля с перцем, так что не надо… а то… да и вообще», – невразумительно закончил он.

Петр Иванович очень внимательно выслушал лекцию и вернулся к тому, что травоядные пожевали, огласив вслух намерение отыскать табачное дерево. Мы же пробовать не хотели, но с интересом наблюдали за его поисками. Вот и сейчас он сорвал лист с куста, потер в ладонях, нюхнул, куснул, отбросил, потянулся к лиане.

Вдруг со стороны поляны послышалось:

– Ratte! Riesenratte! Gehe weg, Scheiße Ratte![6]

Я обернулся, за кустами ничего не увидел, побежал, перепрыгивая через ветки и корни, добрался до лагеря. Но поучаствовать в действии не успел, Костя опередил, мне же досталась роль зрителя.

На сидевшего под деревом фрица напала какая-то серая зверюга ростом с раскормленную таксу. На своих коротких лапах агрессор кружил вокруг немца и бросался на него, энергично подпрыгивая. Добыча отмахивалась и пыталась подняться, но нападающий норовил вцепиться в руки, не давая упереться в землю. Подбежавший радист огрел зверушку поленом, пнул и, убедившись, что зубастая тварь не шевелилась, поднял за короткий толстый хвост.

Животное выглядело неприятно. Узкая морда с пастью во всю длину, из которой беспорядочно торчали тонкие острые зубы. Маленькие, близко посаженные глазки, круглые, ничего не выражавшие. Крепкие когтистые лапы.

– Крыса, – заключил Костя и, провернув тушку левой рукой вокруг хвоста-оси, определил: – Женщина.

На грязно-белом брюхе неизвестного зверя виднелись два рядка сморщенных черных сосков.

К этому моменту на поляне собрался весь экипаж, и Проша, приняв лекторский вид, объявил:

– Поздравляю! Это первое млекопитающее, которое нам довелось встретить. Возможно, предок всех современных млекопитающих, и человека в том числе, – потом смущенно добавил: – А я говорил, млекопитающих нет еще.

– Вот, Костя, – не упустил случая Алексей, – предок, можно сказать, с врагом сражался, а ты не ту сторону занял. Теперь вообще не родишься никогда.

– Очень надо. – Радист не считал убийство крысы большим ущербом для будущих поколений. – Я уже родился, мне второй раз ни к чему.

Перепалка эта только порадовала – шутим, значит, все в порядке, а зверюга, зверюга… что там кричал немец? Ratte? По-испански крысы – ratas, очень похоже.

…Это слово я запомнил точно. В том месте казарма стояла посреди луга, а раньше она была загоном для скота. Накинули брезент на дырявую крышу, повесили гамаки – гамак обычное дело в Испании. А стены – не стены даже, а плетень из толстых веток, дырка на дырке. Не холодно, зима прошла давно. Спим, середина ночи. Тут крик, часовой, местный камрад, орет:

– Ratas! Ratas!

Спросонья не понимаем, что случилось, обычно-то при подъеме кричали «солдатос» или «камарадос». Ну, не важно, вскакиваем в ружье, черт их разберет, какая напасть. Не напасть, а гадость – крысы. Ночь, темно, фонариками светим, у кого нашлись, а земля вокруг как ковром крысами покрыта. И в казарму через все дырки лезут. Съедят, запросто съедят. Хоть стреляй в них, хоть ногами дави, ничего не боятся. Конец, думаем, нам бесславный, но обошлось. Что за чудо – ни мы не поняли, ни местные не объяснили, а может, и сами не знали. Не нападали крысы, а просто бежали, можно сказать, мимо. Прошли по полю, на котором казарма наша временная стояла. Откуда взялись, неизвестно, куда убрались – тоже. А слово ratas я на всю жизнь запомнил, да все, наверное, запомнили, кто в ту ночь его услышал…

Воспоминания не страшные, скорее неприятные. И немец ratte выкрикивал – чуть-чуть мне не хватило, чтобы сразу понять, о чем он, хоть и звучало не по-испански, а по-немецки. Наверное, потому не хватило, что часовой тогда кричал, нас предупреждая, а фриц испуганно, обескураженно – совсем другой голос.

Можно сказать, установилось понимание. Будто мостки хлипкие, никому вроде бы не нужные, сами по себе выстроились, ненавистные мостки какие-то, хотелось их взорвать, но продвигаешься по ним все дальше. Хочешь не хочешь, а приходилось общаться. Слово общее нашлось, пусть даже это и крыса. И Костя, который фрицу морду бил и больше всех других хотел уничтожить, его же от напасти и избавил.

Через неделю работы, при которой тащили чуть, а чинили полиспаст все время, результат мог вызвать только слезы сожаления. У Господа Бога. Если бы он существовал и наблюдал для развлечения за советским экипажем, пытающимся с помощью лиан, строп и колодезных блоков тащить тяжелую военную технику. Ну и техника нам самим уже казалась не самолетом, а как минимум танком или, скорее, вкопанным в землю бетонным дотом. И тяжелый, и дутики постоянно пытались зарыться в грунт, и амортизаторы шасси скрипели. Приходилось подкапывать, делать выезд с наклоном, укладывать деревяки. В таких случаях нагрузка увеличивалась, веревочная механика наша ломалась в разы чаще, а «ланкастер» откатывался и откатывался назад, с каждым разом больше углубляя натоптанную выбоину. К тому же выяснилось, что, чуть подсохнув или, точнее сказать, подвянув, лианы теряли гибкость, строп не хватало. Сержант уже срезал все лианы, до которых мог добраться на ближних деревьях, и с каждым разом вынужден был уходить дальше. Он легко подтягивался, перенося вес с ветки на ветку, мы только следили снизу. Когда он картинно провисал на одной руке, я орал:

– Отставить цирк, твою мать!

Костя довольный смеялся, что-то отвечал, вскинув в рапорте руку, и начинал подниматься дальше.