– Так… – майор подошел ко Второму, как назвал его Орочен, и сорвал с его лица скотч, – сейчас ты у меня все расскажешь!

– Ага, как же… – усмехнулся Второй, отвел глаза и забормотал что-то на незнакомом языке, уставившись вверх.

– Эй! – майор потряс его за плечо. – Отвечай, где ваша база и что за вещь вы ищете? При чем тут эта женщина, Русакова? Что у нее в квартире есть?

Никто ему не ответил. Второй лежал абсолютно неподвижно, лицо его было каменным. Жизнь покинула его незаметно.

– И этот готов, – констатировал спецназовец, – видно, яд у него в зубе был или еще где.

Майор коршуном бросился на того самого замурзанного работягу, за которым так ловко проследил Вася Куницын.

– Моя ничего не знай! – заверещал тот. – Моя тут сторожем работает! Моя не знай, куда они переехали!

– Что он сказал? – Патрикеев тряхнул несчастного работягу за плечи. – Что он говорил?

Тот помотал головой, но, повинуясь грозному взгляду майора, побормотал тихо-тихо:

– Он говорил про белую росомаху…

– Что это еще такое?

Но работяга упрямо сжал зубы и сказал, что больше ничего не знает.

На следующий день начался унылый, затяжной дождь.

Должно быть, он погасил пожар, полыхавший на севере, во всяком случае, тусклая дымка, окутывавшая тайгу, поредела, дышать стало легче, тайга вокруг путников стала яснее, прозрачнее, словно ее промыли этим дождем.

А к середине дня Крестовский увидел удивительную картину.

Все деревья по левому берегу реки были повалены, как будто их свалил какой-то безумный великан.

Сосны и пихты лежали ровными рядами, корнями на север, в ту сторону, где, по расчетам Крестовского, упал метеорит, в ту сторону, куда они двигались.

Николка помалкивал, но видно было, что настроение у него упало, в глазах его таился страх.

Крестовский, сидя на корме шитика, зарисовывал в своем блокноте поваленный лес, торчащие к небу комли деревьев, записывал свои наблюдения.

– Смотри, барин! – крикнул вдруг Николка, показывая на что-то среди поваленных деревьев.

Крестовский вгляделся в ту сторону, куда показывал челдон, – и увидел на пятачке свободной земли неказистый шалаш, покрытый оленьими шкурами.

– Это тунгусский чум, – пояснил Николка. – Видать, здесь остановился брат того тунгуса, которого мы намедни встретили!

Он привстал в лодке и закричал:

– Эй, Чекарен, или как тебя там! Выходи из своего чума! Выходи! Мы брата твоего видели!

На его крик никто не вышел, ничто не шевельнулось вокруг, тайга настороженно молчала.

– Что-й то он не выходит, – мрачно проговорил Николка. – Давай-ка, барин, пристанем, надо глянуть…

Крестовский не стал спорить, не стал и напоминать челдону, чтобы не звал его барином: не до того было. В душе у него было какое-то смутное и тревожное предчувствие.

Шитик пристал к берегу. Николка привязал его к полузатопленной коряге, перебрался на берег, пошел к чуму. Крестовский последовал за ним, перелезая через поваленные деревья, обходя колючие ветки, торчащие вверх, как заломленные в мольбе руки.

Николка уже добрался до чума, заглянул внутрь и тут же выглянул наружу:

– Нет его тут, барин! Сбежал он от кого-то…

– Почем ты знаешь, что сбежал? – спросил Крестовский, заглянув внутрь чума.

– А вот, барин, сам смотри – вот тут он спал, в этом мешке, – Николка показал разорванный с краю спальный мешок из оленьей шкуры, лежащий на груде еловых веток. – Проснулся, чего-то сильно испугался, так испугался, что мешок разорвал, вылез из него. И из чума, однако, вылез не через выход, а вот тут, сбоку, ножом дыру прорезал… – Николка показал разрез на оленьей шкуре, покрывавшей чум. – Разрезал шкуру и побежал… вот следы его… однако сильно торопился – даже мешочек с кремнем и огнивом бросил! – Николка показал кожаный мешочек, валявшийся возле прорези в стене чума. – Тунгус никогда такой мешочек не бросит, без него в тайге плохо!

Николка вылез из чума через тот же разрез, низко наклонился, внимательно оглядел землю, даже, кажется, обнюхал ее и проговорил:

– Вот он от кого бежал! Это след росомахи… не такой уж страшный зверь, хороший охотник росомахи не побоится, если только…

– Если только что? – опасливо переспросил Крестовский.

Николка, однако, сделал вид, что не слышит его. Он шел от чума вдоль реки, то и дело наклоняясь и приглядываясь к следам.

– Глянь-ка, барин, – проговорил он через несколько минут, – ранила его эта росомаха… кровь тут на его следах…

– Сейчас погляжу… – проговорил Крестовский.

Он смотрел на кое-что другое.

На самой верхушке чума, на так называемом чумовом шесте, к которому крепится покрышка из оленьих шкур, болтался привязанный шнурком кожаный мешочек.

Отчего-то Крестовский ничего не сказал Николке.

Выждав, когда тот скроется за комлем поваленного дерева, он поднял с земли длинную жердину, подцепил мешочек и стащил его вниз.

Мешочек показался ему удивительно тяжелым, и сначала Крестовский подумал, что тунгус спрятал там золотой самородок, найденный в тайге. Однако, когда он развязал завязки и заглянул в мешочек, он увидел внутри не самородок, а какую-то странную вещь – что-то вроде темно-зеленого пасхального яйца. Только очень тяжелого.

– Эй, барин, иди-ка сюда! – раздался в стороне голос Николки.

Крестовский удивился – в голосе его проводника звучал страх.

Прежде Николка никогда не показывал страха – ни на крутых речных перекатах, ни при встрече с опасными зверями или еще более опасными людьми…

– Иду! – крикнул Крестовский.

Он спрятал за пазуху кожаный мешочек тунгуса и пошел по следу Николки.

Обойдя корявый комель поваленного дерева, он увидел проводника примерно в ста саженях от чума. Николка стоял над чем-то, сняв шапку, и мелко крестился.

– Что там? – спросил Крестовский, приближаясь.

– Глянь сам, барин! – проговорил Николка тихим чужим голосом: – Видишь, не успел он убежать…

Перед ним на ковре из оленьего мха лежал лицом вниз человек в тунгусской кожаной куртке-кухлянке и мягких вышитых сапогах. Черные, длинные волосы были собраны в длинный пучок и лежали поверх воротника. На спине его кухлянка была распорота – словно пять острых ножей прошлись по ней.

– Кто это его? – так же тихо спросил Крестовский проводника.