Словом, люди Ермака, как истые русские люди, жили сегодняшним днём, позабыли все невзгоды недавнего пути, были веселы и довольны.

Весел и доволен был и Ермак Тимофеевич, сидевший и небольшого костра, разведённого Иваном Ивановичем.

— Так ужели ты до сих пор не знаешь, зачем мы идём в сибирскую глушь? — спрашивал он своего друга.

— За добычей, да и острастку дать нехристям, чтобы не лезли за Каменный пояс, не беспокоили бы строгановских земель, — отвечал тот.

— Но это, брат, была бы послуга для Строгановых, а не для батюшки-царя. Нет, я задумал другое.

— Что же?

— А то, что сильно виноваты мы перед царём, должны и заслужить ему повинным нашим большим делом… Знаешь ты всю эту нечисть, и татар, и остяков, и вогуличей?

— Знаю, как не знать…

— Бросовый народ в ратном деле.

— Что они поделают без пищалей с одними стрелами?

— Вот я это на ус себе намотал… Пищали у нас есть, снарядов много, можно будет задать им встрёпку, что страсть…

— Можно-то можно, только много их, Миняй вот говорит, тысячи…

— Всё может быть, только рознь между ними. Вместе ни за что не пойдут, а мы их по частям и перекрошим.

— А дальше что?

— А дальше… Покорим царство сибирское под высокую руку царя-батюшки и поднесём его ему, авось тогда он над нами смилуется.

— Вот что ты задумал! — разинул рот от удивления Иван Иванович, с благоговением смотря на своего атамана и друга.

Ермак Тимофеевич, разгорячённый речью о своей заветной мечте, с горячими, как уголь, глазами, был действительно прекрасен.

— Дай-то бог. Только… — начал было Иван Кольцо.

— Что только-то? — перебил его Ермак Тимофеевич.

— Большое это дело, мудрёное. Можно и самим не вернуться…

— Не бойсь, вернёмся! — воодушевлённо сказал Ермак Тимофеевич.

В голосе его прозвучала такая уверенность, что Иван Иванович удивлённо вскинул на него глаза.

— Что, думаешь, хвастаю?.. — поймал тот этот взгляд.

— Нет, но…

— Уж знаю, угадал, что думаешь. Только знай и то, что говорю я это неспроста… Сны у меня о том были верные.

И Ермак Тимофеевич рассказал Ивану Ивановичу уже известные читателю его сны, где видел себя окружённым странной неведомой природой, неведомыми людьми, в княжеском венце на голове.

— Може, венец-то это не княжеский, а брачный, ну, да это всё едино… Коли мне суждено обвенчаться с Ксенией Яковлевной, так, значит, всё равно Сибирь будет под рукой царя-батюшки. Без полной победы над нечистью не вести мне к алтарю мою лапушку, — добавил со вздохом Ермак Тимофеевич.

— Вот оно что… Может, и впрямь суждено всё это, — задумчиво сказал Иван Кольцо.

— Я уверен, что суждено…

— Уверенность — великое дело…

Оба на несколько мгновений замолчали. Каждый думал свою думу.

— Палаты-то мы нашли действительно княжеские, — улыбнулся Иван Кольцо. — Вишь, всё горит серебром, золотом да каменьями самоцветными.

— Зимовье хоть куда, — ответил Ермак.

— Люди, главное, отдохнут, сил наберутся, а это в походе первое дело. Вишь, как грохочут, веселы, довольны…

За кострами действительно беседа шла всё оживлённее и оживлённее, всё чаще слышались шутки и смех.

Оставим Ермака Тимофеевича с его людьми в их волшебной пещере и вернёмся снова в хоромы Строгановых.

Опасения Семёна Иоаникиевича сбылись. Не прошло и недели после отправления в поход Ермака, как кочевники стали беспокоить границы Строгановского царства, и потребовалось снаряжать против них людей, начальство над которыми принял Никита Григорьевич Строганов, а Максим Яковлевич остался дома, тоже занятый устройством оборонительных сил, на случай возможного нападения на усадьбу.

Эти распоряжения Строгановых произвели известное впечатление на кочевников, и они, разбитые Никитой Григорьевичем Строгановым и его людьми и прогнанные за Каменный пояс, более уже не беспокоили приготовившихся к отпору соседей.

В усадьбе всё шло по-прежнему. Ксения Яковлевна была относительно спокойна. Причиной тому была Домаша. Она сумела вселить в свою хозяйку-подругу веру в счастливую звезду Ермака Тимофеевича.

— Он заговорённый… Это уж я знаю.

— Как заговорённый?.. — удивилась молодая Строганова.

— Да так… От всего, слышь ты, и пули и стрелы отскакивают…

— Да что ты!

— Верное слово.

— Откуда ты знаешь?

— Да его же люди болтают. Николи даже ранен не был, а всегда впереди, так и врубается, бывало, во вражеские толпы, кругом него вальмя валит народ, а он хоть бы что, рубит себе или действует кистенём, любо-дорого глядеть…

— Так ведь, может, Бог берёг до поры до времени, а не ровен час…

Голос её дрогнул.

— Да нет же, говорю тебе, Ксения Яковлевна, что заговорённый он. Такое слово, значит, знает… Недаром бают, он с колдуньей связавшись был…

— Что ты говоришь глупости…

— Не глупости, а правду.

— Кто же такое болтает?

— Да его же люди тоже баяли. Стояли они на Волге, а там в лесу колдунья жила, так он к ней часто шастал.

— Всё это пустое… Он в Бога верит. Как истово молился на обручении и на молебне…

— Одно другому, бают, не вредит.

— Разве что… А, кстати, Домаша, ты не узнала о цыганке-то?

— Это о Мариуле-то?

— Да.

— А тебе с чего это, Ксения Яковлевна, она на память пришла?

— Да вот о колдунье ты заговорила.

— Да разве она колдунья?

— Ну гадалка, верно, ты, кажись, что-то болтала.

— Я думала, что гадать она умеет, цыганки-то на это горазды, а тогда ещё ничего нам, что будет, неведомо было, я тебе и сказала о Мариуле. Потом, как всё объяснилось, до Семёна Аникича дошло, он согласие своё дал, обручили вас с Ермаком Тимофеевичем, я об ней и думать забыла.

— Жаль… — разочарованно произнесла Ксения Яковлевна.

— С чего жаль-то? О чём же гадать теперь?

— И тебе не о чем? — лукаво посмотрела на неё молодая Строганова.

— Мне-то и подавно.

— А об Яшке?

— Я об этом и думать забыла. Мекаю так: если бы с ним стряслась беда, так сердце-вещун мне сказало бы, а коли молчит оно, так, значит, попросту он шатается по белу свету. А коли так, не стоит он моей думушки.