История гибели человека, не вынесшего бесчестья, дает ключ к пониманию и более широкого контекста. Изменение с распадом социализма статуса ветеранов войны (а также других прежде уважаемых сословий) происходит вследствие пересмотра «смысла» войны, победа в которой прежде являлась одним из главных моральных обоснований советского проекта. С одной стороны, тому были объективные причины: открылись архивы, появились новые свидетельства, стало возможным обсуждать закрытые прежде темы. Выяснилось, что людей посылали на заведомую гибель сотнями тысяч, что были военные изнасилования, заградотряды и многое другое (и – да – история Брестской крепости не совсем такова, как писали о ней Сергей Смирнов и Борис Васильев). «Под подозрением» оказались чуть ли не все, жившие в то время, что стало разрушительным для достоинства миллионов, учитывая значимость войны в советской официальной истории, личной и семейной памяти связанных с ней поколений, а также их потомков.

Несколько поколений людей, отвергая «зрелый социализм», тем не менее видели родину не «заржавелой державой», а страной, победившей фашизм для всего мира ценой огромных жертв. Победа была предметом национальной (всего народа) гордости, источником боли и смысла. «Я знал, за что они тогда воевали, – пишет известный журналист Юрий Рост. – Они могли бы жить единственную свою Богом данную жизнь. Но миллионы этих каждых жизней закопаны в Россию, в Украину, в Белоруссию… И в Европу тоже закопаны они»[330]. Однако сейчас, сетует он, это «знание» было потеряно. После распада социализма смысл войны и победы подвергается деконструкции. В некоторых популярных постсоветских дискурсах фашизм «исчезает» и борьба с ним замещается «войной между Сталиным и Гитлером», двумя кровавыми тиранами, в которой у воевавшего народа якобы не было никаких «интересов»: он шел в бой «за Сталина» в буквальном смысле. В странах Восточной Европы сносят или оскверняют памятники погибшим советским солдатам, что воспринимается на постсоветском пространстве как национальное унижение; в СМИ бродит (ничем не подтвержденная) цифра «два миллиона изнасилованных немок». В этой бойне можно быть в лучшем случае пушечным мясом (по крайней мере, оно ни в чем не виновато), а в худшем – оккупантом, насильником, принесшим народам Европы не освобождение, а порабощение. Невероятная, непредставимая цена, заплаченная за Победу, оказывается бессмысленной; миллионы жизней – преступными; жертвы – ненужными.

Деконструкция советского военного этоса свидетельствует об изменении статуса страны, чье международное признание (например, возможность стать одной из стран – основательниц ООН) в значительной мере было результатом победы. Будучи связанным с теми аспектами идентичности, которые проистекают из принадлежности к группе, достоинство является свойством не только отдельных людей, но групп и наций. Если осознание собственной моральной цели первостепенно для существования сообщества, то отношения между странами также находятся в сфере работы кода чести[331], а члены нации способны испытывать чувство национального позора, если их практики, традиции или ценности не признаются значимыми международным сообществом[332]. В тот период, о котором рассказывает Алексиевич, постсоветское общество ощутило себя «проигравшим» победу, что для многих его членов оказалось равно потере достоинства (основания для уважения).

Такая интерпретация позволяет объяснить популярность в различных странах постсоветского пространства георгиевских ленточек: по словам антрополога Ленинградской блокады Сергея Ярова, это уникальный случай, когда придуманная наверху одноразовая акция нашла мощный отклик снизу: «Вдруг человек без принуждения, добровольно и даже с большим желанием надевает предмет, смысла и значения которого еще вчера не знал, а сегодня полностью понимает»[333]. Как указывают антропологи, отношения между людьми объективируются через предметы (поэтому мы ставим памятники, носим медали и вывешиваем флаги): ношение «предмета», т. е. ленточки, оказалось тем инструментом, при помощи которого его «носители» пытаются визуально заявить о наличии оснований для коллективного достоинства[334]. Тогда понятна и гораздо меньшая популярность другой постсоветской акции – «последнего адреса», – связанной с установлением табличек на домах, где во время сталинских репрессий арестовали кого-то из жителей. «Последний адрес» сообщает о страдании и несправедливости, но в постсоветском контексте не дает возможности «гордиться совершённым»[335].

Язык достоинства – совершенно «нематериальной» субстанции – все чаще используется в постсоветской жизни: о «революции достоинства» говорят в Украине, «Ты этого достойна», – утверждает реклама, продавая женщинам краску для волос; существует Европейский комитет по предотвращению пыток и унижающего достоинство обращения. Кажется, что без достоинства «нет жизни».

Если искать книжную аналогию постсоветской «моральной революции», то, очевидно, наиболее сильной окажется знаменитый роман нобелевского лауреата нигерийца Чинуа Ачебе «И пришло разрушение» (1958). Повествуя о совершенно другом времени и обществе, он позволяет понять силу и отчаяние моральной революции вследствие распада африканской племенной цивилизации при встрече с белым человеком, когда главной потерей колонизируемого общества оказывается достоинство его членов. Ачебе заканчивает роман гибелью главного героя: не в силах принять бесчестья, вождь племени совершает немыслимый для живущего в родовом строе поступок: вешается на каком-то тропическом дереве. В этой связи уместно упомянуть свидетельство психолога Примо Леви, еще одного свидетеля гитлеровской машины смерти (впоследствии покончившего с собой), называвшего первым результатом травмы, наносимой человеку концлагерем, стыд, унижение и необходимость принятия собственного «умаления» и «незначимости», т. е. потерю достоинства, разрушение смысла и превращение в пассивного «получателя» страдания.