Молчи, прошу, не смей меня будить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать — удел завидный…

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

По-моему, дорогой Шарон, эти слова подходят ко всем векам так называемой истории, от сотворения мира до его исчезновения. И чем скорей он исчезнет, провалится в ту тьму, из которой он вышел, тем лучше.

Ещё раз прости за тон. Хотелось написать совсем другое… Но настроение…, но состояние…, но то, что происходит вокруг… У меня возникает подозрение, что дело не в строе, не в общественных, политических или экономических системах, а в феномене, называемом Homo sapiens, — ах, Линней, Линней, какое заблуждение, — феномене человека, который один излишне жизнерадостный антрополог назвал «столь необыкновенным и столь озаряющим». Какое всё-таки легкомыслие! Чисто французское! Скажу больше, чисто человеческое!

Ты знаешь, дорогой друг, я часто не хочу просыпаться по утрам, не хочу открывать глаза, не хочу проживать ещё один бессмысленный, глупый и подлый день… Конечно, свет и во тьме светит, и тьма не объяла его. Но он светит не мне, не тебе, не нам…, никому… Он вообще не светит. Он просто есть. Как есть Бог, который ни добро и ни зло, а просто Бог — и на этом всё, точка.

Но для слабого, смертного и по сути своей одинокого существа этого, боюсь, недостаточно. Как говорил Ангелус Силезиус, — не помню, проходили ли мы его в Университете, кажется, в годы нашего учения он не был включён в программу, а зря…, — да, как говорил Силезиус: «Бог всегда отсутствует. Чем ближе мы к нему, тем дальше он от нас».

Жаль, что дело обстоит именно так. Ведь в конце жизни мы остаёмся наедине с ним и только с ним, поскольку он оказывается единственно достойным собеседником. Но этот собеседник всегда в отъезде. Он в дальней командировке без указания места и цели поездки.

Так что, драгоценный мой Бенито де Шарон, вечный и пылкий узник одной и той же страсти, можно сделать вывод, что диалог никогда не состоится.

Хотя, как верно заметил Сент-Эвремон: «Богу недостаёт нас, а нам недостаёт его».

С наилучшими пожеланиями твой

Якоб фон Баумгартен

7.07.19… Санкт-Петербург

Бенито де Шарон

желает Якобу фон Баумгартену благополучия

Вчера пришло твоё письмо. Оно, честно признаться, меня огорчило. Ты слишком печально смотришь на этот мир. Он не совсем такой, каким ты его представляешь. В нём, несомненно, присутствует всё то, о чём ты пишешь.

Однако, если бы он состоял только из этого, как бы это не называть, — нет нужды перечислять дурные свойства, действительно ему присущие, их, увы, слишком много, — то мира давно не было бы. Скажу больше, дорогой друг, его вообще никогда не было бы, он просто-напросто не смог бы возникнуть.

Ведь, как тебе хорошо известно, зло — не более чем недостаток добра, а если так, то подумай и, хочешь — не хочешь, а придёшь к выводу, что само наличие зла говорит, подтверждает, доказывает существование добра.

И потом, дорогой мой, что за тон? Какое страшное неверие! Что за невозможный, прямо неприличный пессимизм? Откуда такие катастрофические ожидания? Ожидания чего? Конца света?

Боже, зачем всё это? Жизнь так коротка. Вспомни, всё к лучшему в этом лучшем из миров. Вот что никогда не стоит забывать. Даже в самых печальных, самых невразумительных, я бы добавил, предосудительных обстоятельствах. Согласен, в жизни много дурного, слишком много. И всё-таки так нельзя.

Дорогой мой Баумгартен, не скрою, у меня самого временами бывают такие состояния, что кажется, будто я опустился на самое дно. Но уверяю тебя, всякий раз, как я там оказываюсь, кто-нибудь снизу да постучит…

Поверь мне, не всё так плохо, как видится при беглом досмотре нашей вселенной. Войны начинаются и заканчиваются. Одни устают убивать друг друга. Другие умирают естественным образом. Среди них, насколько я понимаю, не только хороше, но и дурные. Бывают моменты тишины и покоя, когда нет ветра и шума машин и у нас во дворе не работает токарный станок, что случается по воскресеньям. Миру удаётся сохранять если не гармонию, то равновесие. И это уже немало.

Как известно, от ада до рая, как, впрочем, и обратно не столь уж долгий и томительный путь. Зачем задаваться, а потом мучиться неразрешимыми вопросами? Зачем обкрадывать себя?

Дорогой друг, должен признаться, мысли мои по-прежнему заняты одним, а именно Памелой, моей Памелой! О, если бы ты только знал, что это за чудо!

Мы встречаемся иногда на прогулке в Тиргартене. Но мне ещё не удалось…, ничего мне ещё не удалось… Мы обмениваемся лишь взглядами…, но и они говорят о многом. Её взгляд говорит о…, да что взгляд…, её хвостик говорит моему сердцу столько…, что хватит на двух влюблённых. Да, она меня любит, уверен.

Лишь время…, удачное стечение обстоятельств… надежда… и ожидание… — вот всё, что мне остаётся. Не в моих силах изменить или ускорить неторопливый, — какой там, неторопливый, — чудовищно, мучительно медленный ход событий… Остаётся набраться терпения и ждать…

Но главное я уже знаю. Она ко мне неравнодуша. Я ей не неприятен, скажу больше, моё обояние, моя верность, моя страсть, наконец, сделали своё дело. Я уверен, Памела страдает так же сильно, если не больше, — нет, больше невозможно, — как и я.

О, дорогой Якоб, сколь удивительно это сплетение страсти и внезапно одолевающей тебя меланхолии, восторга и отчаяния, надежд и сомнений, веры и ревности! Да, я ревную и мучаюсь этим невыносимо. В общем, я счастлив и несчастлив сразу… И эти два чувства неразрывны. По-видимому, только вместе они составляют то, что мы называем…, а как мы это называем? Я бы назвал… любовью. Да, именно так и только так.

Кстати, я вспомнил автора этих удивительных — редких по красоте и точности — слов. Помнишь, о любви в отчаянии.

Они принадлежат одной португальской монахине[1]. Я уверен и полностью согласен с поэтом Рильке, что знаменитые пять писем, увидевшие свет в Париже в 1669 году, написаны именно ею. Трудно себе представить, чтобы их мог написать мужчина.

Мне, дорогой мой, — хотя, согласись, я не чужд эпистолярному жанру, — так вот, мне за всю жизнь, сколь бы долгой она ни оказалась, не написать ничего подобного.

Вот Памела, конечно, могла бы это сделать… О, Памела…! Я уверен, я знаю — она может всё…

Вчера мы снова встретились в Тиргартене, у небольшого озерца, скорее, пруда со стоячей зеленоватой, почти изумрудного цвета водой и множеством водяных лилий.

Как бы я хотел преподнести ей эти лилии, но страх быть непонятым останавливает меня. Мы-то хорошо знаем, что у человека это обычный пошлый способ скрывать свои неблаговидные поступки и успокаивать свою совесть.