Мои крылья, где они? Я падаю…, опускаюсь… всё ниже… ниже…

Боже, с кем, среди кого приходится жить?

О, Памела, сокровище, тайна, единственная… единственное… Не могу найти, подобрать слово… Жестокий, жестокий мир!

Дорогой друг, ты чувствуешь, конечно, как мне трудно писать, я прерываю письмо, вновь не закончив его. К тому же меня собираются вывести на прогулку, здесь мне трудно что-либо возразить. Низменная природа берёт своё. Но обещаю, что в ближайшие дни я закончу и отправлю тебе это злополучное письмо.

Дорогой друг, прошло уже много дней, но я никак не мог заставить себя взяться за перо. Но продолжаю. Петрарка, сам настрадавшийся от любви, и которому, как и мне, было хорошо знакомо это чувство, написал по этому поводу сонет:

Промчались дни мои, — как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

Дни мои летят, не останавливаясь, не задерживаясь, мешая день с ночью, восход с закатом и ужин с завтраком. Последние были особенно гадкими. Мой вид вызывает сочувствие, но понимания я, увы, не нахожу. Хвост опущен, прижат, нет сил поднять его, повилять с некоторым оттенком игривости, как только я один это умею. На душе так тяжело и пасмурно, что даже лапы болят, и хожу с трудом. Дошло до того, что не могу взобраться на диван, что в большой комнате.

За что…, за что мне такое…? В чём я провинился? За что и кем наказан? Зачем нужно было, кому понадобилось отнимать у меня то единственное, чем я обладал…, пусть лишь визуально, как принято говорить, платонически, но и это было много…, так много…

Мне понятен случай с Иовом. Что ж, счастливчиков иногда следует подвергать испытанию. Это им только на пользу. И потом сам Бог послал ему невзгоды и страдания. А Бог, как известно, может всё, даже сделать бывшее небывшим. Как он и поступил в случае с Иовом.

Но кто испытывает меня? Есть некоторые сомнения, что Бог нашёл время заняться моей скромной персоной. Нет, это, конечно, не он. Кто? Не знаю. С какой целью? Тоже.

Не в пример Иову я занимаю слишком скромное место в мироздании, чтобы мною кто-то мог заинтересоваться, да ещё с такой неблаговидной целью — навредить мне, сделать меня несчастным. Я так мало просил у жизни… и, видимо, это была моя ошибка.

Как всё-таки была права леди Гамильтон — опять женщина! — сказавшая однажды будущему трафальгарскому герою:

«Просите больше, просите много, мой друг. Тогда вам что-нибудь дадут. Вы нуждаетесь в пяти тысячах солдат, просите пятнадцать, вам дадут то, что вам нужно. Попросите меньше, вам не дадут ничего».

Ах, как эта леди была права! А я…? Я просил только Памелу. Мне не нужны гренадёры, это — для великого Фридриха… У каждого свои вкусы, свои привязанности. Я просил одного — Памелу… И ничего… Было отказано… Как говорится, в помиловании отказать.

Драгоценный мой Баумгартен, ведь я ничего не хотел, кроме как жить частной жизнью, жить, ориентируясь лишь на самого себя. Биография, а не история — вот моё кредо, вот подлинная ценность бытия. Но для этого требовалось выполнить одно условие — позволить мне быть с ней.

Прости, больше ты не услышишь от меня ни вздоха, ни жалобы. В конце концов мы стоим столько, сколько запрашиваем, или, как принято говорить, во сколько сами себя оцениваем. По-видимому, я оценил себя слишком низко — и вот результат. Ну и бог с ним. Как сказала одна француженка, давно расставшаяся с пейзажем юности: «Мне некогда думать о любви, я едва нахожу время, чтобы ею заняться».

Да, но у меня как раз всё наоборот. Именно сейчас я могу поразмышять на эту тему. Так я сказал себе, дорогой Баумгартен. Счастливый случай, сказал я, плывёт тебе прямо в лапы, не упусти его. Тем более, как правильно заметил поэт:

Давно, усталый раб,

Замыслил я побег

В обитель дальную

Трудов…

Да, труды…, труды…, труды и дни Свистонова, Гесиода, Лимонова, Пазухина, Бенедиктова, Бен-Бенцианова, Брильянтина Тама, наконец…

Но передо мной, дорогой друг, стоит гораздо более сложная, можно сказать, фундаментальная проблема — проблема любви. Их труды и дни не могут идти ни в какое сравнение с предстоящими мне.

Если бы я смог дать правильное решение этой задачи, в которой одни неизвестные, я вошёл бы в историю, хотя и не стремлюсь к етому. Мне чуждо тщеславие, да к тому же я с большим подозрением отношусь к тому, что называется историей.

Со мной и без того постоянно случаются какие-то истории… И мне порядком всё это надоело. То я попаду под машину, догоняя прекрасную незнакомку, то так порежу лапу, что не могу ходить и меня выносят на прогулку — мы же не привыкли ходить на трёх…, а то бывает и так: подходишь с наилучшими намерениями к какому-нибудь франту-догу, а он, не поприветствовав, не объяснившись, даже не обнюхав…, бац… и пол-уха нет.

Как я мучился, когда мне пришивали кусок, который этот кретин отгрыз. А что было потом, ты же помнишь, всё отвалилось, нитки гнилые, работа такого низкого качества, что мне, несмотря на боль, было стыдно за доктора… Да, надо признаться, ветеринария у нас на очень низком уровне. Потом… потом… всё отрезали, правда, под наркозом, тут хоть было не больно… А сколько времени я приходил в себя? Такую дозу вкатили…, не пожалели… Ну ладно, что вспоминать минувшие неприятности. Какие ещё впереди ожидают? И думать не хочется.

Так вот, мои труды. Я погрузился в чтение. Дорогой Якоб, я задумался о понятии любви, нет, это слишком сухо и неточно, о… о… феномене любви. Да, именно так — феномен любви!

И что же оказалось? Этот феномен изучен совершенно недостаточно. Большая часть определений его неверна, фантастична, а иногда просто возмутительна. Выяснилось, что люди ничего в этом не смыслят, ничего…, это поразительно. Вот что значит — тратить свою жизнь на пустяки, не задумываясь о главном. Дорогой фон Баумгартен, первое, что я установил, — это странно, но это факт, — люди живут, не имея теории чувств.

А все теории, какие были, являются с моей точки зрения ложными. Во всяком случае, должен признаться, они меня не устраивают. Конечно, я отдаю должное «Пиру» Платона. Любовь как стремление к утраченной целостности — идея глубокая и мне близкая. Но у меня возникает одно сомнение. У Платона дано по меньшей мере шесть теорий любви или, как он по-старомодному выражается, Эрота. Это не проясняет загадку данного чувства, а лишь вносит путаницу. Или любовь как овладение благом. Сказано неплохо, но слишком туманно, я бы сказал, излишне метафизично.

Возьмём Фому Аквинского. Тоже мне знаток любви! Он уравнивает любовь и ненависть. Для него это не более чем две формы желания. Ты можешь это понять? Я — нет. Одно — добра, а другое — зла.

С моей точки зрения, любовь — это вообще ни желание, ни стремление. Напротив, она — источник, из которого берёт начало всё остальное: и желания, и мысли, и воля, да и все наши поступки. Желание отмирает само по себе. Любовь никогда!