Но этой временной выключенности Никитиного внимания есть, помимо вышеуказанного, еще более убедительное психологическое объяснение.

Дело в том, что еще пять лет назад маршрут Барнаул – Шебалино был очень даже знаком молодому-неженатому Никите Лютому. В тот теперь уже для него очень далекий год он мчался по этому маршруту на своих потрепанных «Жигулях» не менее двух раз в неделю, в самое разное время суток. Поскольку в Шебалине его ждала, считая часы и минуты до встречи, юная голубоглазая блондинка с задорно вздернутым носиком. И, поворачивая у Усть-Семы направо и въезжая на длинный мост, Никита всякий раз знал, что он уже совсем близко от обладательницы этого единственного во вселенной носика. С тех пор утекло немало воды, и, плывя в этом потоке времени, Никита женился на блондинке, но уже зеленоглазой и с носиком более классической формы. И даже стал за это время отцом двоих детей. Но рефлекс проснулся – и Никита Лютый, не задумавшись, поехал по накатанному и оставшемуся в его подсознании маршруту…

И спохватился он лишь тогда, когда, на подходе к поселку Камлак, что за три километра до Черги, – оба они услышали перестрелку. А затем – голос через милицейский рупор:

– Говорит начальник отделения милиции. Кладите оружие и выходите из машины с поднятыми руками! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Вы окружены. При продолжении сопротивления вы будете уничтожены. Сейчас ваше положение немного лучше, чем вы думаете. Девочка, на которую вы покушались, жива. Не делайте глупостей! Не усугубляйте своего положения! Сдавайтесь!

В голове Осинкина будто одна за другой разорвались две петарды.

И вслед за тем – не то вспышки, не то никому, кроме него, не слышные, прямо в мозгу его раздавшиеся выкрики. Один – «Покушались!..» И второй – «Жива!»

Что речь именно о его Жене – сомнений в этом у Осинкина почему-то не было. И личико дочери, с круглыми от вечного удивления необычностям жизни глазами, в нимбе пушистых золотых волос, встало перед ним так явственно, будто сама она стояла сейчас вот тут, рядом с ним.

Он услышал, как голос через рупор обращается уже к ним, называя номер машины Лютого и отдавая ему приказ:

– Вперед не продвигаться! Оттянуться назад! Идет спецоперация!

А в «Жигулях» в эту самую минуту наголо стриженный человек с серьгой в одном ухе, тщательно целясь из «макарова» в милиционера с рупором в руках, сказал хрипло, не оглядываясь на своего спутника, зажимавшего плечо и руку, по которой ручьем бежала кровь:

– Ну что, Режиссер? После твоих пуль, говоришь, еще никто не вставал?

– Одна, значит, встала, – ответил тот голосом, в котором не было ни тени надежды.

– Ну давай, что ли, с Богом, благословясь, – произнес бритый, адресуясь к самому себе. И имя Божье прозвучало тут очень уж неуместно.

Спустя четверть часа «Жигули» к дальнейшему движению, как, конечно, догадался читатель, были уже непригодны. Колеса оказались пробиты пулями Ножева и Веселаго, а также проколоты большими острыми гвоздями. Их по звонку Сани успел чергинский «афганец» в течение двух минут, с незабытой сноровкой мгновенного отклика на боевую обстановку, наколотить в доску, выбежать со двора своего углового дома и бросить ее под самые колеса мчащихся «Жигулей» – подлечил машину, как и было задумано Саней.

На время операции Василий дорогу перекрывал, а не то досталось бы расторопному «афганцу» от многих проезжавших вслед за убийцами. Сейчас он наскоро перекидывался с Саней и Лешей «афганскими», непонятными непосвященным позывными: «С Кабула?.. С Кандагара?..» и так далее.

«Жигули» перетащили к его забору и оставили под его же надзором – до приезда милиции с эвакуаторами.

Сявого и Режиссера с перебинтованным плечом, обоих в наручниках, посадили в «Волгу» под конвой двух скованных с ними милиционеров. Саня сел за руль, и они покатили в Горно-Алтайск – в милицию.

Василий предложил совершенно ошалевшему от всего увиденного молодому барнаульскому вирусологу Никите Лютому посадить в машину, помимо своего пассажира, его, Василия, а также и Лешу. И всем вместе ехать в Чемальский район, куда Осинкин и следовал, да отклонился от маршрута – как будто специально для того, чтобы увидеть все то, что он только что увидел.

– Мне место преступления надо осмотреть. Я туда следователя уже вызвал. Конечно, я в форме, любую машину могу остановить. Но мне с отцом девочки по дороге поговорить бы надо, – слегка извиняющимся тоном сказал милицейский начальник.

Александр Осинкин, всегда – и в науке, и в жизни – отличавшийся быстрой реакцией, сейчас стоял как вкопанный, еще не сориентировавшись среди всех, кого он впервые увидел. Помимо Леши и Сани, которых он кое-как идентифицировал, сопоставив с краткими телефонными характеристиками генерал-лейтенанта Шуста, Осинкин видел стоящих около второй машины еще троих мужчин. Одного – молодого, смуглого, черноволосого, и двух в бронежилетах: первый – лет пятидесяти, второй – не больше тридцати. А у мотоцикла – юношу и подростка.

Никого из них он не знал – ни Шамиля Шульгина, ни Матвея Ножева, ни Всеволода Веселаго. Ни тем более Славика-байкера. О Скине он слышал кое-что в Москве от дочери, но и его никогда не видел.

И все эти незнакомые люди съехались сюда из далеких мест с одной единственной целью – защитить от убийц его дочь!.. При этом некоторые из них не только его, но и ее никогда в жизни не видели. Он не знал этого, но верно предположил.

Никогда еще эмоции не переполняли Осинкина с такой силой. Разве что в тот день и час, когда открылась крашенная белой краской дверь, и полная акушерка в белом колпаке, натянутом низко на лоб (такие ничего не значащие детали помнятся почему-то всю жизнь), сказала ему с улыбкой:

– Поздравляю вас с дочкой. Здоровенькая девочка. 3 800. 56 сантиметров рост. Топ-моделью будет!

Но тогда его просто захлестнуло счастье и благодарность судьбе, что все кончилось благополучно, и Маша и дочка живы. А сейчас он был безмерно, до комка в горле благодарен всем этим незнакомым людям, стоявшим молча посреди дороги. И не знал, как выразить это свое чувство. Ведь он был взрослый мужчина. Он не мог, как сделала бы это женщина, зарыдать и броситься поочередно каждому из них на шею.

К чувству благодарности добавлялось еще одно, и еще более невыразимое. Очень смутное, оно было одновременно и очень сильным.

Здесь, на краю своей страны, совсем недалеко от южной ее границы, за тридевять земель от родного дома и близких людей его дочка нашла защиту…

Александр Осинкин и не искал слов для этого чувства. Он сам не раз говорил с друзьями о том, что целомудрие русского человека сторонится патетики, особенно связанной с отношением к своей стране и своим соотечественникам. И что потому, наверно, нам так неприятна, даже и отвратительна любая государственная игра на этих наших интимных чувствах – высокопарные рассуждения облеченных властью людей о воспитании патриотизма.