– Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?

– Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.

– Вот оно как! – протянул Воейков и невольно подумал: «Бедная красавица Ольга Федоровна, за «брата дьячка» выходит…»

Но «брат дьячка» красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.

Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, темно-зеленая и сырая, казалась тяжелой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами черного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьем-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.

Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.

– Куда это? В такую погоду! – с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.

Кудашев объяснил то, что ему поручено.

– Но вы с ума сошли… Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг Ступайте скорее.

– А поручение?

– Что поручение! Своя рубашка всего дороже, – переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.

Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.

– Справа по одному, по две лошади дистанции – шагом марш!

И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвел выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.

– Снять вьюки и отдать остающимся! – крикнул он и пошел с Баумгартеном обсушиться в дом.

И только он ушел, заголосили унтер-офицеры и урядники:

– Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!

Засуетились люди.

– Но, балуй! Я тебя! – грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами – не больно, нет, – это у него игра такая была.

Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.

– Ребята! – сказал он громко. – Нас мало – врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.

– Постараемся! – дружно ответили всадники.

– Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперед!

– Шагом ма-аррш! – скомандовали у гусар.

– Ну, иди, что ль! – хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.

– Наездники и фланкеры, выезжай! – крикнул впереди чей-то голос.

– Наездники, выезжай! – повторили голоса тут и там, и поднялся легкий шум.

– Брехов, езжай, што ль! – говорил урядник курчавому казаку.

– Лошадь приморилась, Петро Зотыч.

– Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.

– Куда ехать-то? – торопливо спрашивал Кальжанов.

– Да беги уперед до начальника отряда!

– Ну ладно!

И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.

Кудашев роздал приказания, и фланкеры скрылись в сумраке дождливого вечера.

К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своем присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.

Дождь перестал. Но густой туман спустился над землей, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.

Однако часов около десяти фланкеры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.

К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошел теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.

Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.

Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им все дело.

– Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?

Долго молчат офицеры. Молодежь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет – этого они не умеют.

– Как думаете?

– Вернуться лучше, – хмуро говорит есаул.

– Плетью обуха не перешибешь, – поддерживает ротмистр.

И опять молчание, тяжелое, мрачное молчание.

И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперед.

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота… – Голос его дрожит и обрывается. – Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?

– Лодки нужны, так не переправимся, – говорит кто-то сзади.

– Нужно бы два баркасика, – уже смелее, ободренный ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. – На них седла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле…

Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на «Пидру Микулича»; в эту минуту он обожает «брата дьячка».

– Дело-то в том, сотник, что лодок, говорят, нигде не отыщут.

– Я достану, ваше сиятельство, – смело возразил Коньков.

– Ну, попытайтесь.

Живо седлают казаки лошадей. Тридцать человек пойдет с сотником.

– Можно мне с вами? – робко говорит Воейков.

– А начальство ваше?

– Ничего.

– Вы спросите.

– Да, я спрошу.

Воейков ушел и через минуту вернулся.

– Позволили!

– Ну, с Богом.

Коньков тронул лошадь, и маленькая партия осторожно стала выбираться на дорогу.

Проехали спящую деревню, свернули по проулку и по узенькой грязной тропинке спустились к реке. Ночь была тихая, безлунная. Темной полосой текла река, холодом, сыростью веяло от ее вод; песчаная отмель чуть светилась, но, увы, ни лодки, ни барки, ни плота.