Партия разделилась. Семь человек побежали вверх по реке, остальные вниз. Скоро шепот смолк; несколько минут все было тихо, потом раздались голоса – кто-то по-русски грубо бранился, ему отвечали ворчливо по-немецки, по временам в спор вмешивался урядник, и его рассудительный голос отчетливо доносился по воде.

«Что там такое?» – подумал Коньков, повернул лошадь и поскакал на голоса.

В густых камышах, покрывавших чуть не полреки, были протоптаны лазы. Три казака на лошадях, по брюхо в воде, окружили маленький рыбачий челнок.

Королев, розовый, вечно потный казак, с приплюснутым с боков, как у рыбы, лицом, зацепил фуражиркой лодку и тянул ее к берегу, осыпая бранью артачившегося рыбака. Черноусый и чернокудрый урядник Пастухов уговаривал рыбака бросить это дело. Третий казак, угрюмый бородач, заехав со стороны реки и стоя по пояс в воде, очевидно, намокал, холодел и молча ожидал развязки.

– Я не дам вам челнока! – по-немецки кричал рыбак. – Иначе мне придется умирать с голоду! Я не могу так. Это грабеж! Это стыдно русским.

– Давай, тебе говорят, – кричал Королев, – а не то не посмотрю, что за тебя, подлеца, сражаемся, так тюкну по башке окаянного!

– Ишь, Мохамед подлый, – поддерживал мягким баском Пастухов, – за его нацию деремся, льем кровь казачью, христианскую, а они на-поди – экое озорничество!

Коньков, подъехав к рыбаку, объяснил ему на силезском наречии, что лодка нужна для переправы, что ему возвратят ее и что он напрасно только поднимает шум из-за пустяков.

Но старый, седой, плохо выбритый немец и слушать не хотел увещаний Конькова.

– Я не могу отдавать свою лодку! – вопил он. – Это разбойники, а не солдаты. Французы лучше вас, я буду кричать на тот берег, пускай услышат.

– Ах ты, егупетка подлая! – начал было речитативом Пастухов, но Коньков остановил его:

– Оставь его, Пастухов. Что с дураком разговаривать! Так не хочешь отдать лодку? – по-немецки обратился сотник к рыбаку.

– Ни за что! – Рыбак схватился за багор. Коньков рассердился. Вдруг все лицо его налилось кровью и огоньки запрыгали в глазах.

– Бросьте его в воду, коли так! – крикнул он казакам, – и садитесь в лодку!

Приказания незачем было повторять.

Бородач, которому давно надоели эти препирательства, подсобил спереди, Королев с Пастуховым – сзади, и рыбак был бережно поставлен на дно. Вода доходила ему по плечи. Он вдруг притих. Холод пробрал его старческое тело. Ворча и спотыкаясь, он побрел по дну к берегу.

Казаки выехали на берег. Часть осталась держать лошадей, а шесть казаков, Воейков и Коньков сели в лодку и поплыли вниз по реке.

– Зачем вы его сбросили в воду? – тихо по-французски спросил гусарский корнет. – Старикашка простудится и помрет, чего доброго.

– А черт с ним! – отрывисто сказал Коньков и стал опять внимательно смотреть на реку, высматривая лодки. Он и думать перестал о старике рыбаке.

А Воейкову рисовалась бедная комната немецкого домика; очаг, сети на стенах, седая старушонка в чепце вяжет чулок, кошка умывается в углу, и на большой деревянной постели, в груде тряпок и белья, лежит умирающий старик – он тяжело кашляет, грудь его болит, кровь идет горлом: он жестоко простудился, приняв невольную студеную ванну. И зачем? Все равно челнок подтягивали к берегу, могли бы и с ним подтянуть. К чему излишняя жестокость!

«Ах, Коньков, Коньков, – думал он, – как ни умен ты, а все еще тебя много воспитывать надо. В скольких водах не вари, а все Пугачевым да Разиным пахнуть будешь. Бедная Ольга!»

Коньков догадался по взгляду Воейкова, что тот все еще не может успокоиться, он улыбнулся ласково и сказал:

– Не сердитесь, Владимир Константинович, на то война!

Но Воейков долго не мог примириться с этим фактом. Ночь, как всегда перед рассветом, вдруг стала темнее, вода глубже, но дали яснее. На реке темным силуэтом показались две лодки. Это было все, что нужно Конькову.

– Навались! – сказал он, и челнок полетел. С легким свистящим журчаньем раздвигалась вода на две стороны, у самого носа подымался маленький гребешок, и далеко расходились полосы. Казаки, низовые, гребли, как заправские моряки.

На лодках сидело человек десять мужчин, и на корме лютеранский священник.

– Стой! – крикнул Коньков. На баркасах налегли на весла.

– Стой, вам говорят. Стрелять буду!

И блестящие стволы казачьих ружей поднялись над челноком, и послышалось щелканье подымаемых кремней.

На лодках перестали гресть. Пастор поднялся со своего места и тихо и убедительно заговорил:

– Христиане, мы везем здесь из Виттенберга библиотеку нашего первоучителя Лютера. Здесь все старинные священные книги, большинство рукописные. Неужели же, образованные христиане, подымется рука у вас на памятники древности, на священные реликвии человека, которого нельзя не уважать!

– Мели, Емеля, твоя неделя. К черту Лютерову брехню, – по-русски сказал Коньков и затем обратился по-немецки к пастору:

– В настоящее военное время эти книги имеют только относительную ценность. Не угодно ли будет вам немедленно пристать к берегу и выгрузить ваши тюки для доставки сухим путем в Лейпциг, а лодки предоставить нам.

Между пастором и гребцами начался разговор. После некоторого колебания гребцы в суровом молчании взялись за весла.

– А, так черт вас заешь! – опять, вспыхнув, крикнул Коньков. – Стрелять буду, и тюки ваши проклятые покидаю в воду!

Гребцы покорно повернули к берегу, и началась разгрузка…

К утру лодки были доставлены Кудашеву. Воейков сухо простился с Коньковым; он был разочарован. В нем не было того юношеского увлечения, которое согревало и восхищало его при первом знакомстве с казаком.

Коньков был просто грубый, широко пользующийся правом сильного человека.

Зачем было топить старика в ледяной воде, зачем оскорблять бранью и угрозами безвинных добрых людей, заступившихся за свою святыню?

Разве в этом лихость, храбрость и смелость казаков?

Переправа шла бойко и поспешно. Первые лучи солнца робко золотили уснувшую реку и бросали тени от стройных тростников, когда казаки, раздетые донага, на неоседланных лошадях толпились по берегу.

Воейков, находясь в лодке, наполненной седлами, амуницией и прелым казачьим бельем, смотрел на толпу голых людей, собравшихся на берегу.

Сам он не плывет. Зачем? На баркасе есть место, а простудиться так легко! А Коньков – неужели он вплавь?