Деревнин взял из лежащих на столе столбцов один и отмотал немного.

— «И та сваха Федора Левашова стала искать, кто бы разведал про князя Обнорского дочь, почему ее замуж не отдают», — прочитал он. — Это, дура, сказка, которую у девки Катерины, что жила у Федоры, отняли. Катерина — тут же, в светелке, понадобится — на одну доску с ней поставлю! И она рыдать не будет — все про тебя распишет!

Марьица закивала, как если бы поняла.

— Слушай, вдругорядь повторять не стану! «И была-де она у бабы-корневщицы, и та баба идти на двор к Обнорским разведывать не пожелала. И февраля третьего дня в ночь она собралась и тайно поехала к Устинье Натрускиной, та Устинья-де знакомицу Агафью имела в дворне Обнорских, и Федора, поглядев в святцы, узнала, что у той Агафьи должны быть именины, так чтобы Устинья собралась и пошла к той Агафье разведать про княжну, и деньги ей обещала — полтину…»

— Кто кому деньги обещал-то? — переспросил Башмаков.

Деревнин, шевеля усами, безмолвно перечитал запись.

— Да сваха же той Устинье! — воскликнул он.

— Впредь вы там у себя в приказе пишите вразумительно, — велел Башмаков. — Не только что я — вон и Марьица ни слова не разобрала.

— Ну так я попросту расскажу, — сердясь на упрек, отвечал Деревнин. — Что ночью к Устинье кто-то в возке приезжал, соседка видела, при нужде подтвердит. Наутро Устинья собралась, принарядилась и отправилась в гости. Что принарядилась, знаем доподлинно — надела свою любимую душегрею, которую сама и сшила. Вот она, душегрея! Признаешь?

— Ох, признаю, признаю! — забормотала Марьица.

— И ушла Устинья на княжеский двор, никем не замеченная. А на следующее утро ее раздетую подобрали возле Крестовоздвиженской обители. Вот и скажи нам — как к тебе та душегрея попала?

Но баба никак не могла прекратить свои рыдания.

— Ох, пропала, ох, пропала… — только и могла она вымолвить.

Деревнин и Башмаков переглянулись.

— Если ты кого боишься, так того человека бояться не след, — сказал Башмаков. — Про того человека мы уж немало разведали. И ты его в жизни больше не повстречаешь — вот разве что он из Соловков сбежит. Но там братия строгая, и не таким ослушникам укорот давала.

Марьица подняла зареванные глаза.

— Неужто впрямь? — спросила с надеждой.

— Ему бы у Лобного места башку снести, — хмуро ответил дьяк, — да государь милостив. Я полагаю, всех троих разметают по дальним монастырям на покаяние. Ну, будешь ты говорить?

— Буду, буду, батюшка мой! — И тут, словно боясь, что отваги ненадолго хватит, Марьица зачастила: — Моя вина, мой грех! По обителям босиком пойду, замолю! Все продам, к образу матушки-Богородицы оклад с каменьями куплю!

— Это хорошо, — одобрил Деревнин. — Так что же было с той душегреей?

— Агафьица именины праздновала, стол накрыла в подклете, — Марьица завела глаза к потолку, вспоминая угощение. — И были там сельди рижские, и ксени щучиные…

— Ты про душегрею! — оборвал дьяк.

— И собрались мы, бабы, и приказчиков двух она позвала, а больше из мужеска пола никого не было, и в то время было у нас подпито… и та Устинья тоже за столом была! И иные по домам пошли, а Устинью разнял хмель, она и осталась ночевать, и ей тюфяк постелили в моей горнице, я в малой горенке с Акулькой Левонтьевой живу… и мы, помолясь, уснули…

— Дальше! — потребовал Деревнин, не глядя на Марьицу.

Он только поспевал макать перо в чернильницу, записывая ее речь.

— А проснулась я среди ночи, оттого что княжич вещи шевелил… княжич Саввушка… И он сгреб все Устиньино лопотье да и вынес…

— А сама она где была? — спросил Башмаков.

— А не знаю, батюшка мой! Темно ж было, одна лампадка перед образами горела. Не знаю!

— Ну так я знаю, — сказал Деревнин. — Она втихомолку в одной рубахе прокралась подсмотреть за княжной — точно ли без ущерба. И нет ли там какого ночного гостя — девка-то в самом соку, когда без этого дела скучно. И увидела она то, чего видеть ей не полагалось.

— Не знаю, батюшка мой, не ведаю… — бормотала Марьица.

— Стало быть, княжич был с сестрой и услышал шорох, а может, и не шорох, а что иное было. Он встал да и удавил Устинью. А потом, как я полагаю, спросил у сестры, что это за баба такая, в своей дворне вроде бы не замечал. И сестра — опять же, я так полагаю, — отвечала, что в дворне-де точно такой нет, но ключница Агафья, или кто она там, именины справляла, так не гостья ли. И княжна догадалась, где этой гостье постелили, а княжич пришел и забрал одежду, чтобы утром подумали, будто она рано встала да и домой убралась. А теперь говори, как к тебе душегрея попала! — грозно, грознее некуда, рявкнул Деревнин.

— А завалилась, батюшка мой, за скамью завалилась, полавочник низко свисает, ее и не заметили.

— Утром, стало быть, нашлась. Что же ты ее припрятала? Ведь княжич за ней прийти мог? — спросил Башмаков.

Ответа не было.

— Дура потому что, — ответил вместо Марьицы Деревнин. — Полюбилась ей душегрея! Она и решила промолчать. Мол, не хватится никто — значит, моя будет. Ей и на ум не взбрело, что княжич не просто так ночью за вещами приходил. А, Марьица?

— Не взбрело, батюшка мой, не взбрело… — покаянно подтвердила одуревшая баба.

— А поскольку на твои телеса ту душегрею натянуть не удалось, ты днем решила ее к дочке снести, пусть дочка покрасуется. Опять же, коли начнут душегрею искать — так ее у тебя уже и нет!

— Гаврила Михайлович, да дай ты ей слово молвить! — прервал его Башмаков.

— А для чего? И так все ясно. Отнести-то отнесла, да только день спустя тот конюшонок, как его, Данилка, что ли, пошел по кружалам про душегрею расспрашивать и на Гвоздя нарвался. А Гвоздь, видать, удавленницу ночью со двора вынес, на сани положил да возле Крестовоздвиженской обители сбросил, а потом он же узел с вещами куда-то припрятал. Думали они с княжичем, что дело шито-крыто, а тут вдруг оказывается, что была у покойницы душегрея, да кто-то из комнатных баб ее утащил. И коли та душегрея вдруг вынырнет, то этот след и к ним привести может. Звал тебя княжич к себе? Спрашивал про душегрею?

— Ох, батюшки вы мои, повинилась я, повинилась! Грозен был — повинилась!

— И сказала небось сдуру, что дочке отдала?

— Ох, сказала…

Деревнин с Башмаковым переглянулись.

— Чуть ты дочку свою на тот свет не отправила. Побежала, стало быть, к ней ночью, на княжича пожаловалась, воротила душегрею, до самых ворот донесла, да тут у тебя из рук мешок-то и выхватили?

— Выхватили, воры, тати, псы!..

— Так и запишем… — Деревнин опять склонился над листом. — И ты сказала княжичу, что душегреи лишилась?

— Ох, не сказала, отцы мои, не сказала — не до того было!