Когда Трюффо написал письмо с просьбой об интервью, которое содержало бы разбор всех фильмов режиссера и где уделялось особое внимание «рождению каждого фильма, разработке и построению сценария, проблемам режиссуры, специфическим для каждой картины, а также месту каждого фильма во всем его творчестве», Хичкок был искренне растроган. В ответном письме он признался: «Я заплакал, прочитав ваше письмо, и я очень благодарен за ваши добрые слова». Трюффо считался одним из лидеров направления, которое получило название «новой волны», и он уже снял фильмы «400 ударов» (Les Quatre Cents Coups) и «Жюль и Джим» (Jules et Jim). В частных беседах Хичкок называл эту группу «новыми бродягами», но не собирался раскрывать свои истинные чувства. Такое восхищение младшего коллеги было для него ценнее фимиама; оно свидетельствовало об одобрении тех, кто шел в авангарде кинематографических перемен. Слезы были искренними – проявление его эмоционального и боязливого характера и символ долгожданного исполнения мечты.

Поначалу Хичкок хотел сам определять содержание интервью. В неотправленном письме он настаивал на том, чтобы его ознакомили с расшифровкой беседы, а также на праве изменять любую не понравившуюся ему фразу – с полумиллионным штрафом за невыполнение этого условия. Хичкок не отправил свое письмо, вне всякого сомнения понимая, что коллега воспримет его как смертельное оскорбление.

В основу интервью легло относительно новое представление о режиссере как об «авторе», единственном творце фильма, подобно тому как художник является единственным творцом картины. Это не относилось к фильмам Хичкока, где ему требовалось активное участие множества людей, в первую очередь сценариста и оператора, но соответствовало его цели минимизировать их вклад. Он назвал Джона Майкла Хейса, сочинившего сценарии к фильмам «Окно во двор», «Поймать вора», «Неприятности с Гарри» и «Человек, который слишком много знал», «радиодраматургом», который просто «написал диалоги». Это было сознательное отступление от истины.

Всю середину августа в восемь утра Хичкок забирал Трюффо и его переводчика из отеля Beverly Hills и вез в своем лимузине в кабинет на студии Universal, где они разговаривали до шести вечера с перерывом на ланч, состоявший из стейка и жареного картофеля. Трюффо пишет: «Только на третий день в обстоятельном рассказе о собственной карьере, удачах и неудачах, сложностях, поисках, сомнениях, надеждах и усилиях обнаружилась его серьезность, искренность и настоящая самокритичность». Это интервью не было похоже на все остальные интервью Хичкока.

Трюффо задавал вопросы человеку, которого назвал «пугливым», но в то же время отличавшимся «уязвимостью, чувствительностью, эмоциональностью, глубоким физическим переживанием тех ощущений, которые он хотел передать зрителям». Интервью приоткрывает завесу тайны над его личностью, но ненадолго: «Совершенно верно», «Точно», «Правильно», «Согласен». Хичкок предпочитал забавные случаи и технические подробности рассуждениям о теме или смысле. Он не желал слишком глубоко исследовать свои мотивы или причины для создания конкретного персонажа или фильма. Содержание или сюжет были ему интересны лишь постольку, поскольку будили воображение. Он все время повторял: «Мне наплевать, о чем фильм». Картину следовало смотреть, а не интерпретировать. Хичкок совсем не интересовался философскими теориями или исследованиями. Другими словами, каждый фильм обладал множеством смыслов – как, вероятно, и сама жизнь.

Тем не менее Хичкок признался в некоторых эстетических предпочтениях. Он объяснил Трюффо, что «Окно во двор» было «чистейшим выражением идеи кинематографа», которое позволило ему снять «чисто кинематографический фильм». Это был фильм жеста, образа, который обретает смысл только рядом с другим образом. Хичкок однажды сказал, что художнику, рисующему натюрморт, на котором изображена миска с яблоками, все равно, сладкие яблоки или кислые. Этот уровень реальности его не интересовал. Он был одержим порядком, закономерностью и симметрией. Спирали и лестницы, вертикальные прутья и оконные ставни – все свидетельствует об этом.

Фильм больше похож на сон или, «возможно, видение», которое, как сказал он Трюффо, сильнее разума или логики. В 1936 г. в статье для журнала Stage режиссер уже писал: «Я визуализирую историю в своем воображении как череду пятен, перемещающихся на разном фоне». Он, как в тумане, видел смутные формы. Некоторые поэты примерно в таких же терминах описывали вдохновение. Хичкок был очень восприимчив к музыке и цвету. Музыка служила для него средством, как он сам однажды выразился, «выражения невысказанного», а зачастую подобием сновидения, которое он стремился включить в свою работу. Цвет также действовал на него тонко, на уровне подсознания. Хичкок планировал цвет автомобилей и рекламы на улице, абажуров и цветов в комнате. Холодные тона, такие как голубой и светло-зеленый, использовались для передачи рациональности и объективности; насыщенные, такие как желтый и красный, предназначались для указания на смятение чувств и опасность. В фильме «В случае убийства набирайте М» одежда Грейс Келли меняет цвет от красного к оранжевому, затем от серого к черному; каждая перемена в ее эмоциональном состоянии подчеркивается цветом. Для героини фильма «К северу через северо-запад» Хичкок придумал «коктейльное платье из плотного черного шелка с бледным рисунком из бордовых цветов в сценах, где она обманывает Кэри Гранта».

О Хичкоке часто говорили как о художнике внешней стороны вещей, а его фильмы считали квинтэссенцией искусства впечатления, но суть в том, что в жизни мы видим лишь внешние проявления. Возможно, ему близка точка зрения лорда Генри Уоттона из «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда: «Только поверхностные люди не судят по внешности». Тем не менее Хичкок никогда не забывал, что «это всего лишь кино» – игра, трюк. Он получал удовольствие от демонстративно искусственных или намеренно нереальных кинематографических эффектов.

Хичкок – не эстет в стиле конца XIX в. Он тонко чувствует зрителя. «Я делаю картины не для собственного удовольствия, – сказал режиссер в 1972 г. в одном из интервью. – Я делаю их для удовольствия зрителей». А вот еще одно его высказывание: «Все сводится вот к чему: как нанести клей на зрительские сиденья». Клеем служит страх, тревога, ужас, саспенс или любопытство. Хичкок умел все это создать. Он всегда просил сценаристов помнить о реакции публики. Что должны почувствовать зрители в этот момент? Что они должны подумать? Как вы заставите публику испытать невыносимое напряжение? Он также ценил тот факт, что зрители в Токио или Нью-Йорке, в Париже или Лондоне реагировали одинаково. Его глобальное влияние было беспрецедентным по масштабу и силе.

Помимо всего прочего, Хичкок был прагматиком. Если бы его попросили выбрать между искусством и коммерцией, он, наверное, задумался бы, но лишь на мгновение. «Вы считаете себя художником?» – однажды спросил его Питер Богданович. «Не особенно», – ответил режиссер. В другом интервью он признавался, что ненавидит слово «художественный». Ему не нравились все ассоциации, связанные в кинопроизводстве со словом «студия»; Хичкок предпочел бы слово «фабрика». Система студий, в которой работал режиссер, воспринималась им как тюрьма. «Мы входим внутрь, – однажды сказал он, – большие двери захлопываются, и мы словно в угольной шахте». Трюффо вспоминал, что в своих интервью Хичкок несколько раз повторял: «Когда тяжелые двери студии захлопываются за моей спиной».