старый Карамазов говорит правду, когда сообщает, что Зосима не знает, что такое Бог? В конце концов, это могло бы соответствовать и апофатической традиции. И не слишком ли настойчивое утверждение Ивана о том, что его евклидов ум мешает ему решить вопрос о бытии или небытии Бога, похоже на апофатический взгляд о невозможности познания Бога путем положительного определения? Большинство критиков предпочитают решать такие проблемы, предполагая, что Алеша и Зосима имеют твердую православную веру, а явные отступления от нее объясняют ошибками, личностными особенностями или недостоверными сведениями. Но, может быть, гораздо важнее то, что религиозный дискурс в романе, даже у Зосимы, постоянно вырывается из-под смирительной рубашки православия, отказывается быть привязанным к общепринятому догмату, а Иван, несмотря на исповедуемый им атеизм (от которого он отчасти отказывается, хотя бы ради рассуждения), способен сказать, что он охотно принимает Бога с его таинственной целью; но не принимает его мир. Они сходятся во мнениях, когда Алеша соглашается с Иваном, что цена вечной гармонии слишком высока, если для этого нужны неотомщенные слезы хотя бы только одного невинного ребенка. Алеша, конечно же, видит любовь Божию в воплощении и Страстях Христовых, хотя подробностей он многозначительно не разъясняет, а Иван кажется неубежденным. Наконец, два брата, кажется, снова сближаются, когда Алеша вспоминает, как отец Паисий говорил, что тот факт, что рассказ Ивана о Великом инквизиторе является фантазией, не снижает его ценности. Нам не сообщают, что именно сказал отец Паисий, не говоря уже о том, что он имел в виду. Возможно, он имел в виду что-то вроде цитаты Достоевского из Пушкина или его утверждения, что он предпочел бы остаться со Христом, даже если бы можно было доказать, что истина где-то в другом месте. Перед нами целый ряд соглашений и разногласий, слишком ясно указывающих на возможность как одной точки зрения (Ивана и его Великого инквизитора), так и другой (Алеши и Зосимы). В конце концов, важное различие, возможно, существует не между христианами и атеистами, а между теми, кто глубоко осознает несоответствие между ними и моментом выбора, и теми, кто просто играет с религиозными идеями (как Миусов, Ракитин, старый Карамазов или Смердяков), занимается религиозным позерством (как Ферапонт) или становится жертвой суеверия (как Григорий). Только первые могут пользоваться истинной свободой, которую, по словам Ивана, предлагает Христос.

VI

Жизнь Зосимы

Рассказ Алеши о завещании Зосимы, занимающий шестую книгу, предназначен для того, чтобы внести необходимую устойчивость в это в высшей степени неустойчивое многообразие или, выражаясь постструктуралистскими терминами, вновь ввести логоцентрическое понятие истины в мир, в котором, как выразился бы Деррида, нет ничего вне текста. Тем не менее, это «истина», опосредованная несколькими вымышленными текстами. По всей видимости, мы слышим слова Зосимы, но рассказчик усердно сообщает нам, что Алеша записал все это по памяти через некоторое время после смерти старца и что, возможно, он добавил обрывки из других разговоров. В любом случае сообщения предполагают, что рассказ старца о своей жизни не был сплошным, непрерывным повествованием на смертном одре, он часто делал паузы или должен был отдохнуть. Далее рассказчик сообщает нам, что он предпочитал, рассказывая о дальнейшем, пользоваться заметками Алеши, которые во многом отличаются от разговора. Он объясняет это тем, что рассказ Алеши будет менее долгим и утомительным. Здесь подразумевается, что рассказчик мог бы пересказать разговор дословно, если бы захотел, хотя также создается впечатление, что он знает о нем только из вторых рук, так как он использует такие выражения, как «согласно более поздним сообщениям». Мы как читатели также не знаем, редактировал ли рассказчик текст Алеши. Как я уже говорил в другом месте, перед нами истина, которая приходит к нам посредством процесса, сходного с игрой в испорченный телефон [Jones 1990], и в случае завещания Зосимы в неменьшей степени, чем в случае легенды Ивана о Великом инквизиторе. Однако состав у них разный. В то время как последние части завещания Зосимы имеют форму проповеди или, возможно, посланий апостола Павла, начинается оно с автобиографических заметок, причем некоторые из них, очевидно, включают диалог. Верно, что воспоминание об этом диалоге формируется его значимостью для духовного развития говорящего, но также верно и то, что это духовное развитие воспринимается как сложившееся через диалог, в отличие от опыта Ивана, который, по-видимому, является результатом самостоятельной интроспекции.

Войдя в келью старца, Алеша с удивлением обнаруживает, что Зосима сидит в своем кресле и лицо его беспечально. Там же находятся отцы Иосиф и Паисий, отец Михаил (настоятель скита), брат Анфим (простой крестьянский монах) — ближайшие друзья Зосимы. Около сорока лет тому назад, когда Зосима стал монахом и принадлежал к бедному, малоизвестному монастырю в Костроме, он путешествовал с Анфимом по Святой Руси. Они много лет путешествовали, собирая для монастыря пожертвования. Зосима приветствует Алешу и велит ему найти Дмитрия, чтобы не дать совершить что-то ужасное. Вчера Зосима поклонился его будущему страданию: он прочитал в лице Дмитрия что-то, что как будто говорило о его судьбе. Зосима говорит Алеше, что все от Господа, и цитирует Иоанна 12:24: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», минималистский отрывок, который использовал Достоевский как эпиграф романа. Зосима говорит, что Алеша духовно напоминает ему его старшего брата Маркела, без которого он, возможно, никогда не стал бы монахом.

История Маркела важна не только в силу его влияния на Зосиму, но и как еще один характерный пример минимальной религии, причем первый, приближающийся к более чистому типу минимальной религии, которую мы обсуждали в начале этой главы, то есть не обремененной интерпретативной теологической традицией, в которой аспекты православного ритуала важны не сами по себе, а как врата к более высокому состоянию духовного сознания. Зосима рассказывает, как его мать умоляла умирающего брата соблюдать Великий пост и причаститься, а он просто ругался на Божью Церковь. Во вторник утром Страстной недели он начал поститься и ходить в церковь ради матери. Затем он лег в постель, исповедовался и причащался дома. Внезапно он стал радостным и совершенно преобразился в душе, даже позволил няне зажечь лампадку перед иконой в своей комнате. Он начал проповедовать, что жизнь — это рай, что мы все в раю, но не хотим этого знать. Если бы мы захотели это узнать, завтра во всем мире был бы рай. Он говорил, что не достоин любви и служения других. Считал, что мы все должны служить друг другу и каждый из