Бывают такие фильмы, которые одним своим появлением заменяют целое кинематографическое десятилетие. А может быть, даже несколько десятилетий. А может быть, и не только кинематографическое, но и историческое. Могли ли мы хоть на мгновение представить, что, как говорят англичане, out of blue, ни с того ни с сего, прямо с неба на нас упадет такой фильм, как «4 месяца, 3 недели и 2 дня» Кристиана Мунжиу. Сначала действительно не могли, потому что его каннская премьера была для всех шоком, от которого так никто и не смог оправиться на протяжении всего фестиваля, поскольку он, показанный самым первым, опережал во всех рейтингах соперников (как-то: Александр Сокуров, Андрей Звягинцев, Джулиан Шнабель, Ульрих Зайдль, Вонг Карвай, Гас Ван Сэнт, Карлос Рейгадас, Эмир Кустурица, Дэвид Финчер…) и получил «Золотую пальму». В этот фильм словно вместилась вся доселе молчавшая за бетонными стенами Румыния с ее годами и десятилетиями вымученного социализма, коронованного самим государством тотального лицемерия, с ее ощущением скрытого, подавленного социального бессилия, с ощущением непроходящего after-шока после расправы над зарвавшимися тиранами… И вдруг каким-то немыслимым образом всё это — как дерево, вдруг задумавшееся о глубине своих корней, оформилось в мощную личную драму, увиденную бесстрастно-испытующим взглядом. История совершила резкий зигзаг в сторону прямо противоположную заезженной колее недоразвитого социализма, и высвободила какие-то не виданные ранее духовные силы. Силы, достаточные для того, чтобы так внятно и мощно, причем без тени сантиментов, без победительного «отрезвляющего» пафоса «победы борьбы со злом», поведать миру о своем отчаянии.

Чуть опомнившись, мы вдруг поняли, что нет, несколькими годами раньше мы всё-таки видели нечто схожее в «Смерти господина Лазареску» Кристи Пую, горчайшем фильме, в котором обесценивалась сакральность неизбежного финала любой человеческой жизни. Поняли и другое — своего рода гуманитарный и эстетический подвиг румынской «новой волны», не мог не быть выстрадан великим меланхоликом Лючаном Пинтилие (один «Ники и Фло» по сценарию Мунжиу чего стоил!), в те годы уже давно поселившимся во Франции. И готовы были осознать, что первые симптомы этого брожения, которые чуть ранее можно было при желании рассмотреть и в блистательной ленте Раду Мунтеана «Бумага будет синей» (2016), были не оценены по достоинству и восприняты кинематографическим истеблишментом с некоторым высокомерием — ведь Мунжиу был первым, кто добрался до каннского основного конкурса. Язык, которым были рассказаны фильмы Пую и Мунжиу и безусловно родственных им по духу Флорина Шербана, Корнелиу Порумбойю, Раду Жуде, рождался как анти-язык, тихо восстающий против визуальной роскоши, словно сознательно чурающийся ее, выскребающий правду из вот уж действительно «сора» с обреченностью усталого врача, вроде бы уже окончательно смирившегося с роковым диагнозом. Тут никто не играл в «догмы», картинно проповедующие сырую фактуру, тут была, снова процитирую поэта, «гибель всерьез».

Расстояние между первым интервью, которое мы взяли у Кристиана Мунжиу, расположившись у бассейна каннской гостиницы «Резидеаль», и вторым — после столь же взрывной, но всё-таки более идеологизированной антиклерикальной драмы «За холмами», можно измерить годами и получится мало — 4. Но за эти годы экспансия легенды по имени Мунжиу и его соплеменников происходила с космической скоростью, это кино словно заставило страну, обреченную годами и десятилетиями на отсутствие будущего, очнуться от тотального морока. Не надо было лезть в справочники по истории, чтобы понять, что собой представлял режим Чаушеску, просто надо было провести с героиней фильма умещенные в 2 часа «Четыре месяца, три недели и два дня».