И с тетей Онисьей она никогда не перекинется словом, хотя и бабушка Гланя и все другие говорят, что это она — тетя Оня — «вытащила девчонку из могилки».

Саша уже многое понимал, но еще не дано ему было понять, какое тяжелое ревнивое чувство вызывает в Зинаиде Павловне эта чужая, грубая женщина.

Зинаида Павловна уходила из комнаты, чтобы не видеть, как, вывалив тяжелую, несомненно потную и грязную грудь, сует она в рот ее дочери сосок, наспех сполоснутый холодной водой.

Все в этой вызывающе-развязной женщине коробило и отталкивало Зинаиду Павловну.

Чем она может гордиться, эта непонятная женщина с ее неизвестно где и от кого прижитыми «подосиновиками»?

И что связало ее Сашу — умного, развитого мальчика — с этим странным семейством, с молчаливым, диковатым Женькой?

Временами Зинаиде Павловне чудилось, что Саша все дальше и дальше уходит от нее, но даже и это пугающее чувство было смутным и поверхностным.

Опустошенная горем, жила она в замкнутом мире одиночества и неприкаянности, в стороне от жизни и интересов окружающих ее людей.

А время шло. Онисьины «сливочки» делали свое дело. Теперь Виктория уже не вызывала в людях чувства жалости.

Из недоношенного задохлика получилась горластая, веселая девчонка. И первый зубок у нее прорезался вовремя, и вот уже, уцепившись за перильца, она встает в деревянной кроватке и гулит и орет, требуя, чтобы кто-то взял ее на руки.

Прошло еще несколько месяцев, и всем уже казалось странным, как они могли раньше обходиться без этого смешного колобка, что целый день путается под ногами, кричит, воркует и никому не дает покоя.

«Взойдет солнышко — росу высушит…» Так в старинной песне поется. Высушило послевоенное солнышко и горькую росу неуемного, казалось бы, вдовьего горя Зинаиды Павловны.

Несколько лет руководила она открытой в районном центре музыкальной школой. Вышла замуж за хорошего человека, родился у них сын — назвали они его Павликом.

С отчимом у Виктории отношения сложились добрые, и маленького Павлика она любила, но… Саша оставался в Дубровке. Заканчивал десятилетку, потом с неразлучным Женькой Азаркиным уехал по путевке колхоза в сельхозинститут. Каникулы и производственную практику проводил он всегда в «своем» колхозе.

А Саша для Виктории был не просто старшим братом. Он был и отцом, и нянькой, и учителем, и главным судьей всех ее прегрешений.

И, когда Зинаида Павловна с мужем уехала на восток на его родину, Виктория осталась с Сашей.

И никого это не удивило.

Дубровка для ребят Полонских была родиной.

Здесь под могильными холмиками лежали Павлик и бабушка Нина Семеновна. Сюда в последний раз приезжал отец.

Здесь жили баба Гланя, и мама Оня, и Женя, который еще совсем недавно мог наравне с Сашей и шлепка хорошего отвесить, и в кино не пустить за какую-нибудь провинность… и молочный брат Валера, и «подосиновик» Андрей… лесовик, охотник, рыжий бродяга…

А сейчас главный агроном пригородного совхоза «Дубровинский» — Александр Дмитриевич Полонский — и сестра его историк средней школы — Виктория Дмитриевна — со сдержанной гордостью и достоинством говорят о себе: «Мы — сибиряки…»

Дед Красильников, которого в колхозе называли министром животноводства, встречаясь с Дружининым, любой разговор сводил к одному:

— Что ни говори, а на животноводстве у нас кадры самые сурьезные. Одних доярок с законченным образованием четыре души, да еще трое на заочном факультете обучаются. Одна беда: женихов на всех девок не хватает. Посватает кто чужой, со стороны — нипочем не удержишь, а в кадрах, гляди, опять же пробоина…

Дружинина надо было женить.

Для мужика семья — вроде якоря. Особенно, если и жена при деле, жилье доброе, ребятишки в ясли пристроены, домашность хоть небольшая. А холостяга — это же вольный казак, перекати-поле. Попала ему вожжа под хвост, он взбрыкнул — и до свиданья. А такого механика, как Дружинин, отпустить — это же колхозу прямое разорение.

Конечно, Дружинин не летун, не пустельга какая-нибудь, но все же где это видано, чтобы этакий король-парень в бобылях ходил.

— Ты, Алексей Андреевич, как в новом коровнике монтаж тянуть станешь, обрати внимание. Там у нас не только девки-доярки невестятся. Раиса Павловна, зоотехник, прямо сказать, самостоятельная женщина, правда, в годах, но из себя видная, домик у нее новый, телевизор, ну и другое всякое… Или к Лизе Костровой приглядись, эта, конечно, помоложе, как раз в твоих годах, тоже девушка незамужняя, скромная, работящая и обличьем приятная.

Дружинин стесненно отшучивался.

На ферму он заглядывал неохотно. В этом становище тальниковских невест он невольно начинал чувствовать себя этаким женихом-холостягой. Правда, девчата помоложе его стеснялись, считали по годам уже неровней, заигрывали и зубоскалили в меру, чтобы только не уронить девичьей марки; все равно было неловко, словно по его вине Лиза Кострова ни с того ни с сего вдруг начинала багрово до пота краснеть, а Раиса Павловна на любую его незатейливую шутку готовно отзывалась каким-то не своим, особенным, мелодично-булькающим смехом.

В новом коровнике Дружинин «монтировал механизацию», но его часто вызывали и в летний лагерь, и в старый коровник, где то не ладилось с автопоилкой, то отказывали доильные аппараты.

После работы, возвращаясь домой, Дружинин подворачивал к телятнику за Анной Михеевной; с материнской стороны она доводилась Дружинину какой-то дальней родней, звал он ее тетей Нюрой. Жила тетя Нюра за рекой, на Новых Выселках, ходить пешком в такую даль ей уже было трудновато. Одно время Дружинин стоял у нее на квартире, потом пришлось перебраться поближе к мастерским. Теперь он, пока достраивался шестнадцатиквартирный жилой дом, временно снимал боковушку у стариков Аникиных.

В воскресное утро, безветренное и уже по-летнему знойное, Дружинин увел в садок, под защиту густой цветущей черемухи, свою новокупку — красавец мотоцикл, расстелил на скамье газету и, тихонько насвистывая от удовольствия, не спеша вскрыл мотоциклово нутро.

Не отрываясь от приятного занятия, он время от времени искоса поглядывал в сторону полускрытого кустами щелистого забора.

За забором, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до более широкой щели, напряженно ухватившись пальцами за край трухлявой доски, стоял человек. В щели были видны только маленькие цепкие пальцы да очень серьезные глаза, завороженно, не мигая смотревшие на сокровища, которые извлекал из мотоцикла и раскладывал на газете Дружинин.

— Иди-ка сюда… — негромко окликнул Дружинин. — Помоги мне, пожалуйста, одному тут никак не управиться…

Глаза и пальцы исчезли. Дружинин распрямился и, раздвинув кусты, заглянул через забор.

Мальчишка сидел на траве. Тот самый головастик в синих трусишках, что уже недели две по утрам крутится у мастерских и гаража, а вечером, словно специально поджидая Дружинина, торчит за мостиком, у своротка к дружининскому дому.