Странно, но я сразу же заметил, что Рубенса уже не было на его месте. Что все это значит? С портфелем в руках я остановился и стал глядеть на мужчин, деловито расхаживающих туда-сюда по библиотеке, гостиной и кабинету отца. Прошла пара минут, прежде чем господин Виктор вышел из оцепенения и сказал высокому стройному седовласому мужчине:

— Вот он.

После этого мужчина подошел ко мне и приветливо спросил:

— Ты Оливер Мансфельд?

— Да.

— Моя фамилия Харденберг. Я комиссар уголовной полиции.

— Из уголовной полиции?

— Ты не бойся. Я…

— Но мне страшно! — воскликнул я. — Что здесь делается? Что случилось?

Он молчал.

— Господин Виктор! — воскликнул я.

Слуга тоже молчал, а молчаливые мужчины продолжали сновать по холлу, салону и кабинету отца.

Комиссар улыбнулся.

— Поставь сначала свой портфель.

Я бросил его на пол, на толстый смирнский ковер.

— А теперь сядем у камина, я тебе все объясню.

Мягко, но настойчиво он подвел меня к холодному камину, где мы сели в громадные, старинные, роскошные кресла с высокими спинками.

— Где моя мама? Где папа? Что это за люди?

— Я как раз и собираюсь все тебе объяснить, — мягко сказал Харденберг. — Не волнуйся, пожалуйста. Что случилось, то случилось. Тебе потребуется мужество, мальчик. В некоторых ситуациях нужно смотреть правде в глаза, как бы больно…

— Господин комиссар, — сказал я, — но что же все-таки случилось?

Он пожал плечами (хороший человек; было видно, как все это было ему неприятно и как тяжело ему было объяснять мне, ребенку, все, что случилось) и сказал:

— Они сбежали, мой бедный мальчик.

— Кто сбежал?

— Твой отец, твоя мать и фройляйн Штальман. По-моему, ты ее зовешь тетей Лиззи.

— Потому что мне приходится ее так звать.

— Приходится?

— Мой отец сказал, что иначе он надает мне оплеух. А как они сбежали?

Харденберг затянулся своей сигарой.

— Не смотри на меня так! Я тут ни при чем! Твой отец снял деньги со всех своих банковских счетов, забрал все свои ценные картины, все украшения тети Лиззи и твоей матери, потом все они трое сели в его самолет и з-з-з! — Он как-то неуверенно повел рукой.

— Куда?

— В Люксембург. Это здесь, под боком. Мы опоздали. Они уже приземлились в Люксембурге. Это моя вина. Я допустил ошибку. Я отпустил твоего отца. Сегодня утром после первого допроса.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь, что его главный прокурист найден мертвым?

— Да. Я как раз встал и собирался в школу, когда моему отцу сказали об этом по телефону. Он сразу же поехал на завод.

Вдруг я замечаю, что у меня дрожат колени:

— Ради Бога, скажите, ведь мой отец не убивал господина Яблонского и не потому сбежал?

— Господин Яблонский совершил самоубийство. Твой отец лишь постарался, чтобы пистолет и некоторые бумаги исчезли, а смерть выглядела, как убийство.

— Откуда вы знаете?

— Много людей работали много часов подряд, чтобы установить это. Мне трудно тебе это объяснить. Но это так.

— Но… но если мой отец не убивал господина Яблонского, то зачем ему было нужно, чтобы исчез пистолет? Зачем он забрал деньги из банков? Зачем он взял с собой картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой ведьмой?

— Это, может быть, я смогу объяснить тебе сегодня вечером. Или завтра. Но скорее всего ты этого не поймешь, мой малыш.

— Пожалуйста, господин комиссар, не называйте меня все время малышом. Я уже не маленький. Я все пойму, будьте уверены, господин комиссар.

— Я не хотел тебя обидеть, Оливер. Можно по-прежнему называть тебя на «ты»?

— Конечно, господин комиссар.

— А ты называй меня Харденбергом.

Я чувствовал, что к глазам подступают слезы. Я судорожно пытался проглотить их, потому что я не хотел плакать.

— И они ничего не оставили мне? Ни письма, ни записки?

— Боюсь, что нет.

— Не совсем так, — сказал в этот момент наш слуга.

— Что, господин Виктор?

— Я прошу прощения, что вмешиваюсь в разговор, но мать оставила тебе весточку, Оливер.

Он достал несколько бумажных платков «Момент» и тихо, быстро сказал комиссару (но я все слышал):

— Милостивая государыня не хотела лететь со всеми. Разыгралась ужасная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной. Господин Мансфельд кричал и бушевал. Потом он вышиб дверь и силой вытащил госпожу из ванной. В самый последний момент она сунула мне вот это… — Господин Виктор передал мне бумажные платки.

Я стал их осторожно разворачивать. Комиссар полиции встал, подошел ко мне и вместе со мной стал читать: каракули на платках были написаны скорее всего карандашом для бровей, который стерся и размазался. Наверно, в ванной матери больше нечем было писать. Я читал, и через мое плечо читал и Харденберг.

Первый платок:

Мой бедный, мой хороший мальчик. Когда-нибудь ты поймешь, что случилось сегодня. У меня нет выбора.

Второй платок:

Мне придется уехать с твоим отцом, мы не можем ждать тебя. Как только все устроится ты

Третий платок:

приедешь к нам. Я позвоню тебе во вторник вечером. Ты знаешь, как я тебя люблю. Но мне придется на

Четвертый платок:

небольшое время оставить тебя одного. Прости меня, пожалуйста. Целую тебя. Твоя несчастная мама.

— Это все? — спросил я.

— Все, — ответил Виктор.

Чужие люди продолжали ходить по дому, комиссара Харденберга позвали к телефону. Вставая, он погладил меня по голове.

Криминалисты оставались в доме целый день. Харденберг уезжал, потом вернулся и снова уехал. Поздно вечером, проявив чуткость, он заехал еще раз. Услышав, что я ничего не ел целый день и не могу уснуть, он дал мне две таблетки. Я проглотил их, запив водой, а Харденберг сказал:

— Теперь ты будешь прекрасно спать! Завтра можешь не идти в школу, я позвоню твоему учителю. Почему ты смеешься?

— Потому что как раз завтра у нас очень тяжелая контрольная по математике!

Спустя пять минут я уже спал. И проспал двенадцать часов.

На следующий день приехали те же криминалисты и с ними еще двое новых. Они обшарили все углы и закоулки. Я был одновременно почти везде и всем мешался. Тогда я пошел в свою комнату, сел у окна и стал читать и перечитывать прощальную записку матери на четырех бумажных носовых платках. Буквы все уже сильно размазались, осталась лишь одна фраза. Вот эта: