В лицо полетели тряпки. Рядом с ним посветили фонариком. Панов скинул мокрую одежду, нацепил кое-как сухую и теплую и, наконец, взглянул на спасителя.

Слава.

– Что происходит? – Андрей обнимал себя руками, перетаптывался с ноги на ногу.

– Идем в машину, – Якут кивнул на черный «Форд» пикап.

В машине было так тепло, что Андрей едва не заплакал от счастья.

– Надень! – Слава сунул ему шапку.

Андрей нацепил на мокрые волосы шапку.

И вспомнил.

Они нашли бар. Вадим пил медленно, со вкусом, а Панов частил одну рюмку за одной, пока не затуманил разум настолько, что мог лишь хихикать, глядя, как Сидур шевелит губами, сам не понимая ни слова.

– Мне Вадик позвонил, – пояснил Якут. – Попросил тебя забрать.

– А вы что, знакомы?

– Сто лет. Мне Катя все рассказала.

– Что? – не сообразил Андрей.

– Андрюха, мне тебя жалко. – Слава на него не смотрел, говорил будто с лобовым стеклом. – И я не фанат ссориться из-за телки. Но, согласись, все это некрасиво. Сказал бы мне, я бы понял.

– Да все так быстро случилось… И о чем говорить, если меня через месяц не будет?

– Тебя не будет, но я останусь, – ответил Слава. – Я как-то по-другому представлял себе дружбу.

– Слав, плохо все это, конечно.

– Не мужественный поступок, ага, – согласился Якут. – Я не держу зла, братан. Только я бы попросил тебя переехать.

– Куда?! – воскликнул Андрей. – Извини! Я нечаянно.

– К Кате, – посоветовал Слава.

Андрей удивился. Действительно, он же мог перебраться к Кате или Маше, но почему-то даже и не думал об этом.

– Слава, я – говно. Но, черт, мне бы так не хотелось тебя терять.

– Да ладно. Да чего там, – бурчал Якут. – Я просто не могу прямо сейчас тебя простить.

– Ты… любил ее?

Якут побарабанил пальцами по рулю.

– Наверное, – без уверенности произнес он. – Она классная. Даже и не знаю, почему. А ты?

– И я не знаю.

Они еще немного посидели, помолчали.

Дома Андрей сказал Маше, что они должны переехать, наскоро побросал в сумку одежду, на десять сообщений от Кати ответил лишь раз, что позвонит завтра, а в центре попросил Машу высадить его на Тверской.

Маша не хотела бросить Андрея в таком состоянии – он действительно с трудом держался на ногах. Панов обещал, что все будет хорошо, а она не верила и даже всплакнула – но без вдохновения, и он ушел, и пошел по Тверской вниз, и, кажется, прохожие оборачивались вслед и даже хихикали.

Андрей хотел было податься к Сидуру, но передумал – ему не нужен сейчас друг, ему надо понять, что же происходит в его разваливающейся на кусочки голове.

Он что-то съел и что-то выпил в мексиканском ресторане, умылся в туалете, привел себя в порядок, а потом снял в «Национале» люкс с видом на Кремль.

Он был один, но не чувствовал себя одиноким. И это было что-то новое.

Он лежал на большой кровати, смотрел на расписную лепнину и думал о том, как бы жил, если бы остался жив.

У него была бы женщина, в которую он был влюблен. Катя. В Медведкове они, конечно, не жили бы, но их квартира была бы скромной. Скромной и уютной. Наверное, двухкомнатной в Сокольниках, в обычном доме. Или в центре.

Он бы скучал по Кате, звонил и радовался ее голосу. Он бы напивался с ребятами, а она бы его ждала, и он знал, что она не злится и ей не скучно. Он ревновал бы ее к мужикам в клубах. Она бы спрашивала: «Кто звонил?» Он называл бы ее «бусинкой». Она бы говорила, чтобы он не подходил к стиральной машине, потому что не отличает черное от белого. Ночью она бы прижималась к нему, чтобы согреться, и он обнимал бы ее холодные ноги своими горячими. Она злила бы его тем, что скапливает модные журналы где-нибудь в углу. А он бы раздражал ее тем, что набивает пепельницу окурками до самого верха.

А еще бы у него был ребенок, и он не стал бы для этого ребенка идеалом. Он не делал бы вид, что лучше всех разбирается во всем и не поучал его, и почти не наказывал, а пояснял бы ему, почему так делать нельзя – чтобы ребенок понял. И у него были бы хорошие отношения с Машей, и он заботился бы о ней, и защищал бы от матери, и он не дал бы ей, беременной, растолстеть.

Он мечтал о жизни, которой не будет, и что-то внутри него надрывалось и визжало, как порванная струна. Ему очень хотелось жить.

Андрею было хорошо, когда он хотел умереть. С оттенком грусти, но все-таки он точно понимал, что это хорошее решение.

Сейчас он хотел жить, и его мучили сомнения, и было так плохо, что душевная боль затмевала одно из величайших похмелий в его жизни.

Ему не нравилось это желание жить. Он не мог ответить на вопрос: зачем? Андрею было страшно. Так страшно, что он не чувствовал рук – они заледенели.

Все случилось слишком быстро. Еще вчера все было прозрачным, очевидным, а сегодня его разум застит туман чувств, которые он, как какой-нибудь клептоман, маньяк, наркоман, не может контролировать.

А ведь он привык все держать под контролем.

Он всегда опасался того, что живет у него внутри. Всех этих эмоций, страстей. Говорят, что они дают радость, но Андрей точно знал, что обратная сторона любой радости – отчаяние. Уныние.

Он не хотел остаться один на один с жизнью, которую ненавидел за то, что она бывает жестокой и несправедливой.

Но горе утраты было таким значительным, что хотелось кричать от страха.

Казнь.

Приговор оглашен, осталось только ждать, пока тебя выведут на эшафот. Увы, он пойдет не с гордо поднятой головой – он будет выть, умолять, ползти на коленях и обещать все что угодно за право жить.

Звонил телефон, но Андрей неспособен был говорить с живыми людьми.

Постучали в дверь. Он не открыл.

Панов слышал, как отпирают замок, кто-то хлопает дверьми…

– Офигеть! – воскликнула Глаша.

Андрей, завернувшись в халат, сидел в пустой ванне.

– Отстань, – произнес он и закрыл глаза.

С закрытыми глазами Глаши как будто и не было.

– Андрей, это лажа! – говорила Глаша, которой не было. – Я знаю, тебе страшно, но ты должен собраться.

– Уйди, а? – взмолился Андрей.

– Ну, сколько ты будешь здесь сидеть?! – возмутилась Глаша.

– До последнего вздоха, – пообещал Андрей.

И тогда она включила холодную воду. Андрей вопил, метался по ванне, швырял халат на пол, подпрыгивал, хватался за сердце, которое не выдерживало такой спортивной нагрузки…