Она не стала их томить, хотя любила иногда подержать посетителя в трепетном неведении — замечен или нет, вправе ли дать знать о своем присутствии или следует дождаться, когда вельможный хозяин кабинета обратит на него внимание самостоятельно. Она сняла очки — небрежно отшвырнула их в дальний угол стола. Газета последовала туда же. «Потом станет искать и то и другое», — отстраненно подумал Стив, но, разумеется, промолчал.

— Ровно год назад. Надеюсь, вы уже ознакомились с прессой, и нашей, и русской, и вообще. И CNN, ВВС… будто в мире не происходит больше нечего. Один прошлогодний Буденновск.

— Это жареное, мэм. Даже с прошлого года — оно хорошо идет с прилавков.

— Если это все, что ты собираешься мне сказать, Дон, то лучше сходи к Лиз и попроси кофе с булочками. Именно сходи — она это любит.

— Разумеется, мэм.

Стиву показалось, что Дон почти счастлив. А он? Пауза повисла в воздухе, сгущаясь едва ли не до ощутимого удушья. Наконец она заговорила.

— Знаешь, малыш, я всегда знала, что политика — это искусство принимать непопулярные решения. Я и теперь так считаю, хотя — поверь, это не обычное дипломатическое лукавство — мне искренне жаль тех людей. Погибших в Буденновске. И эти беременные женщины в куцых сорочках, босиком бегущие под дулами своих и чужих, — каких детей они родят? Что будет с психикой этих людей, виноватых лишь в том, что 15 апреля 1995 года мать оказалась в роддоме. Но. Если бы кто-то вдруг отмотал время назад, к тому нашему разговору, когда я лежала в больнице после этой идиотской истории с креслом. Стив изумленно поднял брови. По крайней мере, попытался изобразить этот жест.

— Да не гримасничай, сделай милость. Про эту историю говорит весь Вашингтон, а ты мне здесь изображаешь святое неведение. Не лукавь, мальчик, тебе не к лицу. Так вот я и тогда, на больничной койке, сказала бы то же самое — и Дон отправился бы к своим друзьям в Лэнгли, и цепочка потянулась бы дальше через Европу или ближний Восток — не суть. Но этот человек — Басаев получил бы свои деньги и сделал бы то, что сделал, но… Все это я готова повторить ради результата, который не только не наступил, но, как мне кажется, стал еще более далеким и недосягаемым. Влияние Коржакова растет, не так ли, Стив?

— Да, мэм.

— И Ельцин по-прежнему доверяет ему больше, чем кому-либо?

— Да, мэм. Он слишком предан президенту. К тому же располагает информацией, возможно, более полной, чем мы.

— Было бы удивительно иное.

— И эта информация дает ему основания полагать, что Ельцин не в состоянии выиграть выборы. Потому — идея отмены обретает силу, а Коржаков — союзников.

— Из числа наших мальчиков в том числе.

— Да, из числа… мальчиков тоже. Некоторых.

— Слово «наши» ты опустил сознательно, Стиви?

— Скорее, бессознательно. Вы ведь знаете мою теорию — в России пока не умеют играть командой, каждый старается уцепиться за хвост лидера, и чем быстрее он вычислит лидера, тем ближе достанется место у хвоста.

— Ближе к чему, Стив?

— Ну, к тому, откуда растет хвост.

— Важное место, особенно у русских. Знаешь, я однажды решила блеснуть знанием русской поэзии перед некоей пожилой дамой, русской аристократкой, бежавшей от революции и осевшей в Париже. «Умом Россию не понять», — процитировала я Тютчева. «Ее и жопой не понять», — немедленно отозвалась старая дама. Княгиня, по-моему. У них вообще много шуток крутится вокруг мягкого места. Знаешь, к примеру, что «делать через жопу» не всегда означает делать плохо, иногда — нетривиально.

— Ну, это почти как в сексе, мэм.

— Стив! Я гожусь тебе в бабушки.

— Простите, я к тому, что возможность прицепиться к хвосту — есть именно шанс решить вопрос через жопу.

— Не знаю. Расскажи это лингвистам, возможно, их это порадует. Меня же пока исключительно огорчает программа Коржакова и то, что она набирает силу.

— Не все так плохо. Зимой в Давосе группа крупных предпринимателей — список и кое-что из распечаток я вам передавал — договорилась поддержать Ельцина, при условии, что он выполнит ряд их условий. В сущности — это наши условия, мэм — Сахалин, Якутия.

— Я читала. И радовалась. Но. Во-первых, нам ничего пока не известно о реакции Ельцина.

— Встреча состоится на днях, уже известно наверняка, что в ней участвуют Березовский, Фридман, Гусинский, Чубайс, Лемех.

— И ты уверен, что эту встречу с самую последнюю минуту не отменит Коржаков?

— Нет, мэм. В этом никто не может быть уверен.

— Кстати, когда они обсуждали свой ультиматум в Давосе, неужели никто не предложил включить в него отставку Коржакова и его людей? Кто там — Сосковец, Барсуков.

— Этот вопрос прозвучал, но…

— Очень-очень тихо, чтобы, не приведи бог, техника Коржакова не записала такую крамолу.

— Полагаю, что да.

— А наша?

— Почти — ничего. Можно только догадываться. Но я и так знаю — Ельцин никогда не пойдет на эту отставку.

— Почему? Не хочешь же ты сказать, что он читал Макиавелли?

— Полагаю, что нет, но, во-первых, Коржаков лично предан Ельцину, и Ельцин в этом убежден. Во-вторых, Ельцин панически боится не только за свою власть, но и за свою жизнь — в этой связи Коржаков едва ли не единственный человек, который будет защищать и то, и другое до последнего. То есть — собственной жизнью.

— Это соответствует действительности?

— Скорее да, чем нет. Но однозначного ответа не даст сегодня никто. Далее — Ельцин подозрителен, мнителен, он постоянно, отовсюду ждет удара, заговора, подвоха — Коржаков умело играет на этом. Ему удалось создать спецслужбу, подчиненную лично Ельцину. Но располагающую возможностями всех других спецслужб, вместе взятых, — ФСБ, МВД, ГРУ… Над теми — однако — прокуратура и разные парламентские комиссии, и только СБП, как жена Цезаря — вне подозрений. И вне проверок. Под ним ФАПСИ — агентство правительственной связи, а это значит возможность в любую минуту прослушать любую линию связи. Весь собранный компромат он, разумеется, докладывает Ельцину в нужном ракурсе. Или не докладывает — но тогда человек, пойманный на крамоле, плотно заглатывает его крючок…

Дон аккуратно и бесшумно, как вышколенный официант, разливал кофе из серебряного кофейника. Круглую вазочку с теплыми, источающими аппетитный аромат корицы булочками Лиз заботливо придвинула поближе к Мадлен. И незаметно — так же, как вошла, исчезла.

— Остается одно… — покончив с официантскими обязанностями, Дон легко присел на кончик кресла, бесцеремонно подвинул к себе булочки.

— В Лэнги полагают.

— Нет! — Мадлен, не пригубив, поставила чашку с кофе на блюдце так резко, что звон фарфора показался звоном разбитого фарфора, но блюдце уцелело и только наполнилось горячим ароматным кофе, выплеснувшимся из чашки.