Дон поднялся было, заменить чашку, но Мадлен остановила его довольно резко.

— Сядь, пожалуйста. Этим есть кому заняться. А вот кто займется Коржаковым, должен сказать ты.

— Я и начал. В Лэнгли…

— Никаких Лэнгли. Они уже сделали все что, что могли, ровно год назад, и об этом мне теперь с утра напоминают все информационные агентства. А президент приносит соболезнования Ельцину в связи с годовщиной страшной трагедии.

— Но генерал Коржаков — не больница в Буденновске.

— Он больше, Дон. Он единственный человек, которому доверяет Ельцин.

— Это не главное, — Стив допил свой кофе и аккуратно поставил чашку на место. Полемику вокруг Лэнгли и тех способов, которые готовы были предложить тамошние друзья Дона, он пропустил демонстративно. И все понимали почему. Год назад Стив был против операции в Буденновске, полагая, что, несмотря на пролитую кровь, акции силовиков — а значит, и Коржакова — в глазах Ельцина только вырастут. Не потому, что операция окажется удачной, а потому что нападение окажется реальным. Это были его слова, сказанные прошлой весной тем же людям, но в другом кабинете. Тогда Дон и пара его плечистых коллег, приглашенных для беседы, оказались речистее. Теперь — вспоминать об этом вслух никому не хотелось, но вспомнили все.

— Тогда — что же?

— Главное — это будет формальный повод отложить выборы. Страна окажется втянута в хаос, в этом хаосе Ельцин, безусловно, поставит на сторонников Коржакова. Премьерское кресло займет Сосковец, который — после всех необходимых выборных процедур — и станет президентом России. Ну, не сразу, через год-другой.

— С Сосковцом, говорят, тоже можно договориться.

— Вероятно. Но это значит все начинать сначала. Это раз. Два. Он человек совершенно другой формации, из числа «красных баронов», которые готовы продать многое, но.

— Родиной торговать… — внезапно по-русски и с какими-то грозными, театральными интонациями вставила Мадлен.

Дон удивленно поднял глаза.

Стив, напротив, кивнул удовлетворенно.

— Да. Наш сценарий написан и уже наполовину осуществлен под людей следующего поколения: прагматиков и космополитов. Мы умеем работать и договариваться с ними, они отдают себе отчет, что будет, если они нарушат обязательства. Их деньги, в конце концов, в наших банках, у половины из них европейские и израильские паспорта. Это наши ребята. Сосковец, говорите? Может — Лебедь? Или все же Зюганов? Дайте, пожалуйста, спички, Мадлен.

— Зачем?

— Я торжественно сожгу сценарий в вашем камине.

— Не выйдет. Камин разжигают исключительно принимая послов.

— Отлично. Терпеть не могу запаха жженой бумаги, — похоже, Дон доедал последнюю булочку, — ну, раз все закончилось так хорошо… Мы сохранили Коржакову жизнь. И не сожгли сценарий Стива… может быть, Стив будет так любезен, чтобы поведать, каким видится ему финал.

— Думаю, я отвечу на этот вопрос завтра.

— Берешь тайм-аут.

— Нет. Сегодня, возможно именно в эти минуты, «семибанкиры» встречаются с президентом, они изложат ультиматум. Он должен будет что-то ответить. Тогда и станет ясен финал.

— А если он не станет отвечать?

— Финал будет другим. И только.

— Но он будет?

— Вне всякого сомнения, госпожа госсекретарь.

Или не будет, как полагает большой нефтяной Тони, но на этот случай — существует вариант два. И только один вопрос — когда? Тогда или теперь?

2003 ГОД. МОСКВА

Узкая дверь нашего безопасного приюта, нашей маленькой дешевой кафешки с трудом пропустила его внутрь. Она заскрипела, затрещала, звякнула треснутым стеклом и с такой силой задела стоящий у входа столик, что на нем опрокинулись пластиковые стаканчики. Слава богу, пустые — люди из-за столика только что вышли на улицу. Они вышли, а он зашел. Большой, аккуратный, почти красивый в своем темном — явно не дешевом костюме и белоснежной рубашке, затянутой у ворота тугим темным галстуком. Не здешнего полета птица, не местной красоты мужчина. Все, побросав дела, смотрели на него. Однако ж довольно напряженно. Появление особей другой популяции — всегда настораживает другую. Тем паче в Москве, где почти никто и никогда не ждет лучшего. По крайней мере, в людном, малознакомом месте. Впрочем, они беспокоились напрасно — его интересовали только мы.

— О, Елизавета Михайловна, что-то мы опять вас потеряли.

Улыбка на его широком лице была искренней. Готова поклясться — он действительно рад был нас видеть. По-настоящему.

— Что-то вы стали какие-то невнимательные, — Лиза язвит без особой, впрочем, досады.

Рано или поздно все равно предстояло обнаружиться. Не пускаться же в бега по полной программе. Впрочем, я пока и не видела оснований. Лемех рвется к власти? Ну, так не он один. Что такого успела узнать Лиза, а в скором времени, очевидно, узнаю я, чтобы «мочить нас в сортире» или где придется, навлекая на себя кучу возможных и вероятных неприятностей. К тому же из прессы, правда, мельком и не так, чтобы слишком всерьез, я знала, что у самого Лемеха нынче не слишком ладные отношения с нынешней властью. Как говорится, таперича, — не то, что прежде. Из фаворитов-любимчиков, из дуайенов олигархического корпуса он, похоже, медленно, но неукоснительно пикировал вниз. Согласно заявленному новым президентом принципу равноудаленности. Словом, страшно мне пока не было. Любопытно — да.

— А знаешь что, — говорит Лиза, когда мы оказываемся на улице, — давай заедем в наш офис. Во-первых, ты еще не видела — новый. Во-вторых, хочу показать тебе, как бывшему журналисту, кое-какую прессу и познакомить с нашим пресс-секретарем. Если не возражаешь.

— Нет. Я сегодня уже свободна совсем.

— Поедем со мной, а твою машину, если хочешь, оставим на стоянке.

— Зачем на стоянке? — легко вклинивается в беседу красивый мужчина в дорогом костюме — наши ребята погонят следом, если доверяете.

— Было бы что доверять — ключи от моей Toyota RAF4. Были когда-то и мы рысаками. Теперь вот скромные японские машинки. Зато компактные и послушные.

Впрочем, золотистый Bently Лизаветы тоже не так уж велик. В салоне — запах дорогой кожи, так пахнет почему-то только в очень дорогих машинах, независимо от того, сколько им лет. И слегка — пряными Лизиными Joy от Jean Patou, неизменными на протяжении всего нашего знакомства. Выруливая со стоянки, она — тем не менее — замечает слабое шевеление моих ноздрей.

— Да. Вот такое постоянство. С четырнадцати лет, можешь себе представить. И знаешь почему? Прочла в каком-то тамошнем глянце, что это духи Джеки Кеннеди. И все. Копила, клянчила у мамы, папа — тот иногда просто мог подкинуть пятерку — на булавки. Тогда они стоили безумно дорого, около 400 фунтов. Словом — не прошло и года, как я торжественно вылила на себя полфлакона и в истерике была отправлена мамой в ванную — отмываться до тех пор, пока сама не перестану чувствовать запах, а посторонний сможет почувствовать с расстояния не менее одного метра. Протокол, мать его.