Сейчас Ричард Монтелье искренне радовался, что не пустил в ход свою коронную шутку, которая обычно имела успех у женщин агрессивного типа. Сударыня, говорил режиссер, если разговор заходил в тупик. Не надо хмуриться! Не надо злиться! Злость не просто портит внешность, она повышает вас в звании! Он брал паузу, и собеседница интересовалась: что вы имеете в виду? Вот вы улыбаетесь, отвечал Монтелье. С улыбкой вы – лейтенант. Вся жизнь впереди, романтика, надежды, новенький мундир. Но стоит вам нахмуриться, и вы уже майор! Будни, рапорты, материальная ответственность. Думаете, размер имеет значение? Размер звездочки на погонах?! На этой реплике собеседница, как правило, улыбалась. Но Монтелье готов был дать руку на отсечение, что журналистка, услышав про майора, скорее попыталась бы сломать режиссеру шею, чем наградила бы шутника улыбкой.

– Помпилианка! – брызжа слюной, расхохотался Лардиг. – Октуберанская волчица! Ричард, вы бы справились с помпилианкой?

– Да, – без колебаний ответил Монтелье.

Лардиг кивнул. Углубляться в детали он не стал. В биографии режиссера, особенно – в юности Монтелье, хватало белых пятен. Расспрашивать без приглашения означало наткнуться на глухую стену молчания. Лардиг махнул рукой вслед странной помпилианке, ставя точку в обсуждении скользкой темы, и полез во внутренний карман пиджака. Движение открыло случайному взгляду наплечную кобуру с парализатором. Монтелье не сомневался, что при необходимости Лардиг без колебаний пустил бы оружие в ход. В биографии Клемента Лардига, одного из лучших критиков арт-транса Ойкумены, тоже хватало белых пятен.

– Вот, – Лардиг включил коммуникатор в режиме аудиоплеера. – Вы просили, я нашел. Качество устраивает?

С минуту режиссер слушал ангельский хор.

– Из костра пылающего взываю к Тебе, из сердцевины пламенной, – повторил он, когда началось органное соло в фа миноре. – Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти… Псалом шестнадцатый: «Единой надеждой живу».

– Зачем вам эта мура?

– Хочу использовать в качестве основной темы. Мура? Это любимый псалом Луиса Пераля. Если и сын неравнодушен к шестнадцатому псалму, я буду считать, что мне повезло.

И Монтелье повторил еще раз:

– Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…

* * *

Она шла как в тумане. В красном сыром тумане, насквозь пропитанном запахом свежего мяса. Кто-то уступал ей дорогу, о чем-то спрашивал, убирался прочь. Не мой день, бормотала Эрлия-вторая. Сегодня не мой день. Не твой, соглашалась Эрлия-первая. Не мой день, нет, не мой… День мерк, превращался в мглистый омут – немой день, безъязыкий, лишенный дара связной речи.

Эрлии повезло. Орбитальный переполох, отмена рейсов, временная блокада околопланетного пространства – в комплексе «Тафари», да и по всей Китте многие женщины самого разного возраста и внешности брели наугад, вслепую, так, словно внезапно упали под шелуху – в иллюзорный мир волнений, переживаний, беспокойства за родных и близких. Останавливать каждую, вникать в проблемы, когда своих больше, чем хотелось бы – пустое занятие. В истерике не бьется? Не требует чудес от первого встречного? Ну и ладушки.

– Объект, – бормотала Эрлия. – Ботва…

Вопреки очевидному, слова теряли всякое различие. Единое звучание, единый смысл.

– Объект…

Мимо по аллее пронесся мальчишка на роликах.

– Ботва…

Мальчишка почти лег на крутом вираже. Ошибись он хоть чуточку – врезался бы в парковую скамейку. Выходя из виража, юный гонщик пронесся мимо грязно-желтой статуи безгривого льва, украшавшей обочину аллеи, и с радостным воплем ускорил бег. Скамейка, машинально отметила Эрлия. На скамейке – пожилой гематр с тростью. Я уже была здесь. Интересовалась объектом. Мар Дахан ничего не сказал мне; не скажет и сейчас. С кем он беседует? Голова, бритая наголо, стройная фигура спортсменки, знакомый профиль…

– Госпожа Штильнер? Как хорошо, что я встретила вас!

Со всех ног Эрлия бросилась к Джессике Штильнер. На ходу, управляемая Эрлией-первой, она превращалась в блондинку-журналистку, восстанавливала контроль над собой. Присутствие упрямого тренера ничего не значило. Джессика могла что-то знать про объект. Обязана была знать! Мельчайший шанс, крупица, тень шанса – волчица шла по следу.

– Вы спасете меня! Госпожа Штильнер, вам, конечно же, известно, куда пропал ваш спарринг-партнер! Госпожа Штильнер…

– Господин Штильнер, – поправил Эзра Дахан.

Он сидел в той же позе, что и раньше. Вернее, принял эту позу, едва Эрлия приблизилась к скамейке. При виде осанки старика, положения его рук, от ног, сдвинутых плотней, чем принято у мужчин, Эрлию мучила плохо осознанная тревога. Стараясь держаться так, чтобы Джессика Штильнер находилась между ней и стариком, обер-манипулярий Ульпия не сразу поняла, что говорит старик. А когда поняла…

– Давид Штильнер, – сухо, без малейших признаков дружелюбия, представился юноша. В том, что это юноша, у Эрлии больше не осталось сомнений. – Мы с Джессикой близнецы.

Он провел ладонью по лоснящемуся черепу:

– Я побрил голову. Хотел разыграть сестру…

Ты рехнулась, уведомила Эрлия-первая Эрлию-вторую. Тебя надо запереть в психушку. Ты не отличаешь мальчика от девочки, ты боишься дряхлого гематра, греющегося на солнышке… В сопляке, остригшем волосы ради розыгрыша, тебе мерещится черт знает что. Он меня боится, огрызнулась Эрлия-вторая. Щенок видит меня впервые и боится так, что вот-вот нагадит в штаны! Он в панике! Возможно, предположила Эрлия-вторая, он боится помпилианцев. Фобия, заметил бы режиссер Монтелье. Обычная распространенная фобия.

– У вас все? – с резкостью, подтверждающей гипотезу фобии, бросил Давид. – Мы с мар Даханом хотели бы остаться наедине. Если у вас дело к моей сестре…

Он осекся. Лишь теперь молодой человек сообразил, что у этой помпилианки – помпилианки! – есть дело к его сестре.

– Что вам нужно от Джессики?! Что?!

И Давид зарычал.

Это безумие, решили обе Эрлии, первая и вторая. Люди не рычат. Это безумие, решили они миг спустя, когда статуя безгривого льва шевельнулась, встала на все четыре лапы и медленно направилась к скамейке. Никогда в жизни Эрлия Ульпия не видела такой огромной кошки. Зверь опустил лобастую голову, сверкнул янтарными глазами и оскалил клыки.

– Голиаф! Назад!

Голиаф, или как там звали чудовище, и не подумал отступить. Рык сделался ниже, от него мурашки бежали по позвоночнику, а в животе таял снежный ком, грозя пролиться совсем уж постыдным ручьем.

– Голиаф!

– Уходите, – велел мар Дахан. – Быстро!

Восклицательная интонация в речи гематра совершила чудо – испугала Эрлию больше разъяренного хищника. Жалея, что у нее нет роликов, антиграв-платформы, гоночного мобиля, обер-манипулярий Ульпия двинулась прочь, ускоряя шаг. Метрах в десяти от скамейки, плюнув на приличия и гордость, она перешла на бег.