открывается, чтобы издать крик, и я удивляюсь тому, насколько он мягкий и нежный. Я беру ее на руки. Ничего не могу с собой поделать. Она самое совершенное существо, которое когда-либо видела.

— Энни, — говорю я. — Это твоя тетя Элена. — Нюхаю ее голову, а затем целую. Я несу ее к пеленальному столику и раскрываю ее. Хочу увидеть остальное — ее крохотные, как у птички, ножки и идеальные маленькие пальчики на руках и ногах. Я так увлечена, что забываю, что Кит в комнате.

​— Прости, — говорю я. — Ты сам хотел это сделать?

Мне стыдно. Я просто вмешалась, не спрашивая. Кит улыбается, качает головой.

— Продолжай, — говорит он. — Вы должны узнать друг друга получше.

Этих слов достаточно, потому что я обожаю детей. Кит идет за бутылочкой, пока я меняю ей подгузник. На полпути начинаю плакать. Делла. Она даже не взяла на руки свою маленькую девочку. Мне кажется, что во всем этом виновата я. Мне стоит остаться и помочь им. По крайней мере, пока Дэллане поправится. Я должна поступить правильно по отношению ко всем им. Особенно после всего, что сделала.

Остаток ночи Кит и я по очереди сидим с Энни. Я бы взяла все смены и дала ему поспать, но Кит говорит, что, просыпаясь с ней, он чувствует, что что-то делает, а ему нужно чувствовать, что он чем-то занят, иначе сойдет с ума. Я сплю в кабинете напротив детской Энни, и каждый раз, когда она просыпается и слышу ее тихий плач, мне хочется побежать в комнату. Когда наступает очередь Кита, я переворачиваюсь на бок, чтобы их слышать. Он поет ей. Так нежно, и это заставляет меня чувствовать то же самое, что и в Рождество — словно в нем так много хорошего и столько надежды. Это кажется таким неправильным, что слышу то, что должна слышать Делла. Как будто я подслушиваю чью-то чужую жизнь.

На следующий день к нам приезжает брат Деллы, чтобы присмотреть за Энни. Он приносит нам кофе в бумажных стаканчиках и грибную фриттату, которую приготовила Аннет. Мы хватаем свой кофе и ведем светскую беседу, пока Кит не предлагает нам уехать через пробки. Мне не нравится оставлять Энни с Тони; в старших классах он курил много марихуаны и поджигал вещи. Прошло семь лет, но он до сих пор не выглядит как взрослый человек. Я говорю об этом Киту, когда мы в машине.

​— Сколько, говоришь, ему было лет, когда он это сделал?

​— Шестнадцать, — отвечаю.

— По-моему он уже давно вырос, — предлагает он. — Прошло десять лет.

​— Он небритый, — говорю я. — Если он попытается поцеловать ее, то расцарапает ей лицо.

​— Что именно ты имеешь против Тони? — Он сворачивает на автостраду, и я начинаю паниковать. Как только мы выедем на I-954, мы застрянем в пробке и не сможем съехать, если что-то случится.

— Ничего; просто не хочу, чтобы он сидел с Энни. — Отстегиваю ремень безопасности. Не знаю, что планирую делать… может быть, выпрыгнуть из движущейся машины и побежать обратно. Конечно, я не настолько безумна, но…

— Что ты делаешь? — спрашивает Кит. — Пристегнись.

​— Один из нас должен быть с ней, — говорю я. — Ты или я. Другой может отправиться в больницу. Мы можем работать посменно.

— Ты серьезно? — спрашивает он. — Ты понимаешь, что Тони — родная кровь Энни?

​— Плевать. Отвези меня обратно.

Он ничего не говорит. Выезжая на первом съезде, возвращается к дому другим путем. Тони не выглядит удивленным, увидев нас; он, кажется, испытывает облегчение, когда мы говорим ему, что он может идти.

— Видишь, — машу пальцем перед лицом Кита. — Не волнующая няня — не внимательная няня.

Он хватает меня за палец, и я смеюсь.

— Хочешь пойти первой или лучше мне это сделать? — спрашивает он.

Я смотрю на Энни, которая спит на своих качелях для младенцев, и прикусываю губу.

​— Оставайся, — говорит он, улыбаясь. — Ты можешь пойти в больницу завтра, когда немного успокоишься.

Я киваю.

Смотрю, как он идет по подъездной дорожке к своему грузовику, и прежде, чем сесть, он оглядывается и машет рукой.

Только тогда вспоминаю, как сильно его люблю.

Глава 37

#ПЕРЕЦЧИЛИ

Я никогда раньше не заботилась о ребёнке. С ним все время надо двигаться: бежишь, чтобы получить это, и снова бежишь, чтобы получить то. Стирать вещи, затем мыть человечка, и никогда не мыться самому. Это тяжело. Даже времени нет, чтобы подумать о себе. О себе. У кого до сих пор болит сердце. Ты, кто управляет своими чувствами, даже когда пеленайте, вытираете и кормите. Эмоции, на которые ты не имеешь права. Ты просто не думаешь об этом. Просто живешь, убираясь, заботясь о ком-то, а затем вырубаешься. Все помогают мне, но где-то через неделю становится ясно, что я — опекун Энни. Элена знает, что ей нужно; Какую смесь она ест; Элена, где подгузники? Элена, она плачет; Элена…

Все это правда. У нас с Энни есть своя система. Я полагаю, что если вы дважды потрете ее спину против часовой стрелки, а затем подниметесь от поясницы к месту между лопатками,

отрыжки закончатся. У нее аллергия на белок. Я замечаю шишки на ее коже и веду ее к педиатру, которого выбрала Делла, иранке по имени Доктор Микаэлла. Она сурова и все время смотрит на меня испепеляющим взглядом.

— Большинство молодых матерей нервничают и суетятся. У тебя, должно быть, уже есть опыт.

​— Я не ее мать, — признаюсь я. — Должна ли я больше переживать? Я доверяю Вам, но должна ли? Думайте, я слишком доверчива? — Я подхожу к столу, где она осматривает Энни, и беру ее на руки. Доктор Микаэлла бросает на меня еще один обжигающий взгляд, забирает у меня ребенка и возвращает ее на стол.

​— Виновата. Возможно, мне следует прописать что-нибудь от твоей одержимости.

Энни прописали специальную молочную смесь. Когда Кит возвращается домой из больницы, мы все идем в Target, чтобы кое-что прикупить. Он хватает упаковку подгузников, и я останавливаю его.

— Они мне не нравятся, — говорю я. — Они протекают. — С улыбкой на лице Кит отступает, позволяя выбирать мне.

— Не