– Здесь 25 штук часов, – сказал переводчик компании. – Мы заранее выяснили, сколько у вас человек прилетело в Японию, и хотели бы вручить им подарки прямо сейчас. Вы можете пригласить сюда всю команду?

Петрушин, услышав озвученное число, как-то разом сник и погрустнел. Всё ясно, его-то не посчитали, не без доли злорадства подумал я.

– Я не знаю, мне нужно посоветоваться с моим руководством, – сухо заявил консул.

Вот гондон! Прошу прощения, но именно это слово пришло мне в голову. Сейчас по телефону начнёт рассказывать послу или кому там, что японцы устраивают идеологическую диверсию, пытаясь купить советских футболистов за какие-то несчастные часы. Ладно, пусть идёт кляузничает, мы уж как-нибудь это переживём.

Но похоже, что в посольстве сидели более адекватные люди. Во всяком случае, минут через десять консул вернулся немного пунцовый, и попросил меня собрать команду в холле гостиницы. Я же с гордым видом про шествовал на ресепшн и попросил портье обзвонить все номера с советскими футболистами, пригласив их спуститься в холл. Тут уж Петрушин пошёл пятнами, но устраивать скандал в присутствии иностранных граждан поостерёгся, тогда как Яшин откровенно улыбался моей выходке.

Спустя четверть часа все динамовцы, включая тренера и его помощника, собрались внизу. У одного из японцев тут же в руках появился фотоаппарат Nikon F – мечта любого нынешнего фотоколлекционера. Это был первый однообъективный зеркальный фотоаппарат в истории, целых два десятилетия практически не имевший себе равных в данном классе. Неубиваемая камера, что доказала война во Вьетнаме, где американские репортёры использовали только этот фотоаппарат. Разве что Leica M3 могла соперничать с японским аппаратом. В своё время мне довелось плотно поработать на этой теме, я всерьёз увлекался фотоделом ещё в доцифровую эпоху, и именно эта модель вызывала у многих повышенное слюноотделение. И теперь, увидев камеру, я тоже сглотнул ком зависти.

– А это зачем? – спросил всё ещё раздосадованный консул, кивая на фотографа.

– Это корреспондент ежедневной газеты «Майнити симбун». И, кстати, он хотел взять ещё интервью у вашего полузащитника Егора Мальцева. Если вы, конечно, не против.

Ого, у меня хотят взять интервью! Чем же я удостоился такой чести? Не иначе своей блестящей игрой, вряд ли японский журналюга в курсе моих музыкальных достижений.

Ещё одного удара под дых консул, казалось, не выдержит. Я словно услышал скрежет его зубов, но всё-таки выдержка, свойственная советским дипломатам, взяла верх.

– Конечно, мы только рады, что интервью с нашим футболистом появится на страницах столь уважаемого издания, – растянул губы в улыбке Дмитрий Васильевич и даже вроде обозначил поклон.

Между тем динамовцы один за другим становились обладателями эксклюзивных хронометров. Дошла очередь и до меня. Вручая мне коробочку, представитель компании через переводчика сказал, что он присутствовал на нашей последней игре и восхищён моими действиями. Если дословно, то он сравнил мои движения на поле с ураганом, срывающим белые одежды с распустившейся сакуры. Вот, блин, поэт, ввернул так ввернул.

А затем я попал в руки журналиста, который более-менее владел русским языком, и мы обошлись без участия переводчика. Оказалось, Масара Асагава до войны был молодым, начинающим журналистом. Потом был отправлен в Маньчжурию, и с 1945 по 1949 год находился в советском плену под Хабаровском, где ему и довелось познакомиться с великим и могучим. Работал на стройках коммунизма, а учитывая, что японцы в плену вели себя дисциплинированно, им даже разрешали зимой обогреваться в частных домах. Благо местное население относилось к пленным японцам доброжелательно. У одной такой доброхотной хозяйки по имени Ольга, которая после гибели мужа на войне одна растила троих детей, он так обжился, что, когда отношения между СССР и Японией нормализовались и японцев стали отправлять домой, мой собеседник прощался с русской подругой чуть ли не со слезами. Но пришлось-таки расстаться с пышнотелой русской женщиной, и вот уже двенадцать лет, почти сразу после выхода на свободу, Масара Асагава работает в «Майнити симбун», где ведёт колонки светских и спортивных новостей.

Мы расположились в ресторане отеля, куда привёл меня японец, заранее попросив не беспокоиться относительно оплаты счёта, и мы под чашечку кофе начали беседу.

Как я и предполагал, речь зашла о футболе. Асагаву, как и бизнесмена, удивили моя скорость и владение мячом. А также необычное празднование забитого гола. Это верно, в футболе начала 1960-х бурное проявление радости в таких случаях не было принято, по большей части отличившиеся футболисты подскакивали, как детишки, и размахивали руками. Глядя на это, я подумал было ввернуть что-то типа как у Криштиану Роналду с его пробежкой и поворотом в прыжке на 180 градусов с последующей стойкой как вкопанный. Либо в стиле Аршавина, прижимавшего к губам указательный палец. Главное – не праздновать голы и победы, как Евсеев в приснопамятном матче с Уэльсом. Хотя, что уж скрывать, мата в нашем футболе всегда хватало, что в это время, что в будущем. Поразмыслив, решил остановиться на проездке по траве на коленях и разведением рук в стороны. Правда, трава не всегда была подходящей, а где-то её и вообще практически не наблюдалось, всё же качество полей в это время во многом оставляло желать лучшего. Иногда приходилось бежать десятки метров до зелёного пятачка, чтобы там прокатиться на коленях. Ну или не слишком разгоняться, чтобы эти самые колени не обжечь о высохший земляной покров.

Первое время в дубле, а затем и в основной команде удивлялись столь экспрессивному проявлению эмоций, а Пономарёв по осени даже выговаривал, мол, не по-советски это как-то выглядит. Однако я продолжал в том же духе, так что все в итоге привыкли. А вот для иностранных зрителей подобное было в новинку, так что вопрос Асагавы меня не особенно удивил.

Журналисту также хотелось знать, как я начал заниматься футболом, как давно оказался в «Динамо», спрашивал о моей семье, об увлечениях… Выяснив, что я являюсь популярным на родине композитором, был очень удивлён.

– Но как вам удаётся сочетать занятия музыкой и футболом?

– Как… Трудно, конечно, но что делать, если музыка рождается сама по себе! Да и стихи заодно, причём, если верить специалистам, не самые плохие, – изобразил я эдакого скромнягу. – И кстати, если вы подождёте, то я принесу из номера пластинки. Это будет вам мой подарок.

Через пять минут я вручил журналисту две пластинки. Одна – «Лирика», где я изгалялся в составе трио вместе с Ивановым-Крамским и Каширским, а вторая – венгерское издание альбома группы «Апогей». Этот пласт в количестве пяти экземпляров я получил в подарок от Михи буквально перед отлётом в Японию. По его словам, в Союзе тоже готовились издать альбом на виниле, и непонятно, что мешало какому-нибудь Апрелевскому заводу записать пластинку первым, опередив наших венгерских друзей.

Эти пластинки я таскал в чемодане без лишней афиши. Ребятам в команде я уже презентовал магнитоальбомы, но всё равно узнали бы – стали бы просить пластинки в подарок, а их у меня всего ничего. Дома, правда, «Лирики» с десяток – презент от Льва Борисовича, – но тут и помимо футболистов нашлось бы немало кандидатов на подарок. А перед отлётом решил захватить по экземпляру, наитие подсказало, что, может, найдётся полезный человек, который хотя бы в Японии пропиарит моё творчество.