Кунь-Джи, выглядывающий из-за двери зала бодхисаттв, тихонько попятился. Двое у калитки, однако, разом повернули головы, учуяв какое-то движение, но все вокруг было спокойно.

Кунь-Джи мигом забыл о деревянной фигуре, лежавшей на верстаке. И о серебряных монетах, которым недавно так радовался – будь они прокляты, эти монеты…

Храм спал. В келье наверху, куда вела узкая каменная лестница, почивал настоятель, лама Пал-Джорже. Кунь-Джи засомневался: можно ли беспокоить настоятеля в такой час…

Подобрав полы своей хламиды, Кунь-Джи взбежал вверх по ступеням и робко постучал в дверь с низким сводом. Из кельи настоятеля не доносилось ни звука, но монах надеялся, что его услышат.

И вдруг он отпрянул. Что-то случилось с дверью. Еще мгновение назад она состояла из тяжелых деревянных брусьев – и неожиданно заколыхалась, будто поплыла… И монах разглядел, что это не брусья, а отрубленные человеческие конечности – голые синеватые ноги, из которых сочилась кровь, руки со сведенными судорогой пальцами… Он в ужасе попятился, наткнулся спиной на взгляд. И обернулся.

Человек, которому он недавно открыл ворога, спокойно протягивал ему серебряные монеты.

– Возьми, – сказал он. – Ты обронил их.

– Нет, – прошептал Кунь-Джи. – Нет, не надо!

Ему показалось, что монеты раскалены докрасна.

– Как знаешь.

Одна из монет, та, что лежала сверху, вдруг сорвалась со своего места, свистнула в воздухе и чиркнула отточенным краем по горлу монаха.

Было совсем не больно. Он поднес руку к ране и с удивлением увидел липкую кровь на ладони. Лицо незнакомца стало раздуваться, словно капюшон у кобры, потом потеряло резкие очертания и пропало, и Кунь-Джи увидел каменную ступеньку близко, прямо у левой щеки.

Он скатывался по лестнице, уже не ощущая собственного тела. Все кувыркалось перед глазами, постепенно погружаясь в мягкую черную пустоту. А потом он увидел любимого бодхисаттву – деревянную фигуру, которую он так и не успел завершить. Бодхисаттва улыбался – уголки губ чуть загнулись вверх, и добрые лучистые глаза смотрели на него. Кунь-Джи знал, что теперь эти глаза будут сопровождать его в путешествии на Колесе Истории, пока не наступит срок его следующего воплощения… Когда? Еще не скоро, может быть, через тысячу лет…

Руки у Козакова были большие и волосатые. Туровский попытался представить его сидящим за компьютером, но получилось не очень. Руки как раз и были в этом виноваты: они скорее могли крепко обнимать рычаги какого-нибудь трактора, но не порхать по клавиатуре…

– Знаете, майор, – сказал Козаков, размахивая сигаретой, зажатой в толстых пальцах, – я в ваших делах не дока, но детективы почитываю. Вы утверждаете, что убийство заказное, так почему вы ищете исполнителя здесь, среди нас? Человек тихо пришел, сделал дело, тихо ушел. Ищи-свищи!

– Станислав Юрьевич, – устало проговорил Туровский. – Я уже наслушался подобных теорий. И мне надоело, что вы уводите разговор в сторону. Извольте отвечать по существу.

Тот вздохнул.

– Ну ладно, я выходил из номера. Игорь – мужик неплохой, знаете, но какой-то заторможенный. Слова не вытянешь. Эх, знал бы, во что вляпаюсь…

Он сделал паузу и доверительно заглянул в глаза собеседнику:

– Послушайте. Люди приезжают в санаторий отдохнуть. Поправить здоровье. Мне доктор велел больше гулять и чтоб положительные эмоции, мать их.

«Ясно», – подумал Туровский и устало спросил:

– Имя, фамилия женщины.

Козаков будто натолкнулся на невидимую стену.

– Не понял. Вы о чем?

– Ну, о женщине, которая дарит вам положительные эмоции.

– Гм… Видите ли, как бы вам объяснить… – Он запнулся и покраснел, будто школьник, которого родители застали за разглядыванием «Плейбоя». – Она в некотором роде несвободна. Замужем то есть.

– Я не из полиции нравов, – отрезал Туровский. – Я расследую убийство.

– Я к этому никаким боком, – быстро сказал Козаков. – Я тех двух женщин видел только мельком, в холле, когда их оформлял дежурный. Еще обратил внимание, что они были почти без вещей.

– И рассказали о своем наблюдении Колесникову? Козаков посмотрел с недоумением. Потом искра понимания мелькнула в круглых глазах-буравчиках.

– Да нет, что вы… Подозревать Игорька! Он и мухи не обидит. Его, кроме дощечек с письменами, ничто не трогает.

– Вы долго отсутствовали?

– Минут двадцать – полчаса.

– Где был Игорь в это время?

– Не знаю. Сказал, что сидел за столом, работал. Ах, черт! У нас ведь у обоих нет алиби.

– Ну так постарайтесь, чтобы у вас оно было, – сухо сказал Сергей Павлович. – Где живет ваша знакомая?

Козаков покраснел еще гуще и ткнул пальцем в потолок.

– Только, сами понимаете… Рыцарь из меня хреновый, но и… Короче, если дойдет дело до суда – я ото всего отопрусь.

– До суда еще дожить надо, – обнадежил его Туровский. И посмотрел в глаза собеседнику, не без удовольствия заметив там уже не испуг, а самый натуральный суеверный страх.

– Вы думаете…

– Убийца в санатории, он – один из вас. И чем быстрее я здесь разберусь, тем быстрее и легче все кончится. Вы сразу поднялись к Кларовой, как только вышли из своего номера?

– Собственно, да, сразу.

– Даша присутствовала? Он наморщил лоб:

– Они прибежали с подружкой позже… На нас с Ниной… с Ниной Васильевной они внимания не обратили, все пытались поделить какую-то игрушку.

«А Света про визит Козакова не рассказала, – вспомнил Туровский. – А я ее, собственно, и не спрашивал. Поинтересовался только, кого она видела в коридоре (никого не видела, Борис Анченко в этот момент находился в номере у Тамары с Наташей, относил завтрак)».

– Что было потом?

Козаков пожал плечами:

– Ничего. Подружка эта почти сразу ушла. Нина хотела отправить с ней и Дашу, но та что-то закапризничала. Дети, одно слово. Тринадцать лет – самый неуправляемый возраст.

– Вы давно познакомились с Козаковым?

Нина Васильевна лишь зябко повела плечами, укрытыми цветастой шалью.

– Около года.

– Ваш муж… Он ни о чем не догадывается?

– Бросьте вы, – хрипло сказала она. – Догадывается, не догадывается… Он купил меня когда-то, как дорогую игрушку. И уверен, что я буду благодарна ему по гроб жизни. А моя душа, то, что у меня внутри, его никогда не интересовало.

– А Даша?