Тень зашлепала по мокрой траве, и вскоре перед ним стоял, втянув голову в плечи, единственный уцелевший слуга, тот самый, который согласился стать предателем. Князь поднял меч, но человек покорно не двигался, только отвернул голову, словно специально подставляя обнаженную белую шею.

– Я вижу, ты смерти совсем не боишься? – равнодушно спросил Светомир. – Что ж тогда предал?

– Жить очень хотелось, – вздохнул человек.

– А теперь что, не хочется?

– Теперь нет, – устало ответил слуга, – только вот и силы нет себя жизни лишить; рука не поднимается. А от твоего меча, князь, даже очень приятно смертушку принять. За честь почту. Для того и пришел.

Светомиру показалась в голосе насмешка, и он, дернув за ворот говорившего, приблизил к себе серое лицо с пустыми измученными глазами.

– Я двоих тут ночью прирезал, что до ветру ходили, – в ответ обреченно вздохнула тень, – теперь и помереть можно. Жизнь-то не зря вымолил!

– Мне бы тоже помереть хотелось, – простонал князь, – да боги не дают.

Слуга вдруг почувствовал, что рука, задержавшаяся на его плече, стала давить с невыносимой холодной тяжестью ледяной глыбы. Он испуганно глянул князю в лицо и увидел закатившиеся белки глаз. Поняв все, мгновенно подхватил почти безжизненное тело и потащил князя в сторону.

– Главаря ихнего не упусти, – прошипели сжатые судорогой губы, – казнить его завтра буду!

Светомир больше ничего не слышал и не чувствовал. Он завершил свою месть, и бессмертие Небесного Огня утратило свою силу. Князь уходил в мир иной вслед за любимыми им людьми, и земной мир был ему больше не нужен. Он не знал, что слуга собрал всех волхвов, чтоб вернуть его к жизни. Он не слышал слов, которые говорили над ним служители Светлых Богов, пытаясь вернуть его измученную душу в покалеченное настрадавшееся тело, не знал, в каком он мире сейчас и в какой мир прибудет после. Он не ведал, что, когда отчаяние охватило знатоков древней мудрости и волхвы бессильно опустили свои руки, лишь один из них услышал, как небо шепнуло ему заветные слова Возвращения Жизни. Его телу уже было безразлично, что его несут к священному дубу, на котором жертвенной кровью чертят знаки рун, что его самого поливают дымящейся жертвенной кровью и прижимают к теплой шершавой коре с кровавыми рунами. Ему нет никакого дела до того, что его руки привязаны к могучим ветвям, растущим на полудень и полуночь, и в одну ладонь вложен меч, клинком вверх, а в другую – клинком вниз, так что стал он похож на полусвастику, половинку солнечного креста – символа вечного движения и рождения жизни, символа счастья и победы силы Света над силой Тьмы.

Лишь когда оранжевое солнце стало краснеть, и его лучи стали похожими на льющуюся кровь, Светомир услышал слова, словно идущие из глубокого колодца:

– Вот, подожди немного, живительный свет закатного солнца вернет его в мир Яви.

Он очнулся от сладковатой терпкости запаха бархатисто-теплой коры, спокойного и родного, как запах светлицы, в которой жила его мать. Муравьи деловито брели по его щекам, плечам и неподвижной груди, и со стороны казалось, что эти крохотные созданья по крупицам вносят в его израненное тело жизнь, собирая ее невидимые капли со ствола могучего древа.

– О, Сварга, Священная Сварга, не мани недошедшего путника, отпусти его на земные луга, на черный дуб, под зеленый лист да под птичий свист. Дай очам его свет, дай ногам его след, а в руки дело да тепло в тело. Не дай его жизнь обронить, довяжи судьбы его нить, чтобы крепко держал он меч, чтоб к богам текла его речь... – донеслось до его ушей горячее бормотанье волхва[40].

Зрение вернулось вместе с ощущением того, что голова его запрокинута, потому что увидел кряжистые ветки с морщинистой корой и прихотливый узор листьев, вплетенный в паутину тонких нежно-золотистых веточек. Туман еще застилал его очи, но он уже понял, что живет, и грудь его хочет вдохнуть струящийся мимо его почерневших губ золотисто-розовый свет разогретого заходящим солнцем вечернего воздуха.

Слуга увидел, что глаза его открылись, и, подивившись их странному блеску, осторожно приложил ухо к его груди, пытаясь услышать ожившее сердце, но тщетно; слух ничего не смог уловить, и он удивленно оглянулся на волхва.

– Сейчас кровь в нем движется силой солнечного креста, дух которого начинает священное вращение в лучах умирающего солнца, вбирая в себя дыхание небесного света, – прошептал волхв. – Волшебная сила наполнит его тело, заменив собой уснувшее сердце.

– Это что же, – изумился слуга, – ему и сердце теперь не нужно будет?

– Совсем без сердца он долго не проживет, – устало вздохнул мудрец, – ибо в нем сходятся потоки внутренних сил, но жизнь его теперь напрямую от сердца не зависит. Оно может лишь изредка трепыхаться, и этого будет достаточно, чтобы он жил. Теперь его тело будет наполнять более дух, чем живая кровь.

– Невероятно, – подумал князь, пытаясь разжать ладони, которые теперь обжигали чуть ли не раскаленные рукояти мечей.

На миг ему показалось, что он превратился в огромное огненное колесо, которое катят с горы на Ярилин день, прославляя священный огненный лик Великого Бога Животворного Света. Мир крутанулся перед его глазами несколько раз, мелькнув багряными огнями, и он почувствовал, как по телу прокатилась теплая могучая волна незримой бурлящей силы. Кто-то ласково толкнул его в грудь и шепнул прямо в самое сердце: «Дыши!»

Губы судорожно дернулись, и Светомир, превозмогая тупую ноющую боль, с трудом повиновался. Тело едва теплое, как чужое, неохотно слушалось его волю. Наконец он вместе с болью вытолкнул из себя сгусток тьмы, и грудь задышала, подгоняя своим ритмом робкие удары сердца.

Так началась новая жизнь князя Светомира, которая, собственно, жизнью-то была только наполовину, а скорее воплощением неистребимой жажды мести. И жажду эту невозможно было утолить, ибо боль в душе князя утихала лишь тогда, когда он убивал и мучил врагов. Да, именно жестоко мучил, чего не позволял себе делать ни один воин Светлых Богов, не говоря уже о князе, особо чтившем и соблюдавшем законы воинской чести.

И все это повелось с плененного вождя воинов Тьмы, которого Светомир начал истязать, едва сам ожил и к нему вернулись хоть какие-то силы. Несколько дней князь непрерывно вонзал тонкий нож в ноги и руки пленного, равнодушно слушая истошные крики. Некое подобие улыбки иногда пробегало по его губам, когда пленный особенно сильно страдал, и потом вновь его лицо каменело в бесстрастной маске равнодушия.