Забот у Шурика прибавилось. Не за горами была пахота. Как справляться с ней, Шурик ещё не знал: ведь трактора позабирал фронт, и если МТС выделит хоть один колёсник ХТЗ, то это будет большой удачей, везеньем, счастьем, если же не выделит, то придётся пахать на лошадях («Хорошо, что не на коровах», — думал Шурик), за пахотой наступит черёд сева, когда зерно надо будет бросать в землю и молиться на него, чтобы взошло, проросло тугим и крепким, способным выстоять под напором ветра, дождя и шпарящего солнца ростком.

Однажды утром, когда Шурик сидел в правлении, бледный, с синевой под глазами, щёлкал на счётах, соображая, обойдётся он своим зерном или его надо будет просить в районе, в правление, громко топая катанками, с наваренной на подошвы автомобильной резиной, ввалился дед Петро, воинственно-мрачный, громко дышащий, с напряжёнными глазами, из которых, казалось, вот-вот посыпятся искры. В руке он держал дробовик, целил глазком ствола в председателя.

— Ты чего, дед? — немного опешив от чёрной холодности ружейного зрачка, спросил Шурик.

— Это мне вопрос надо прочегокать, чтоб ты ответил мне, а не я тебе, — неожиданно вскипел дед Петро, потряс дробовиком. — Ворон тут ловишь! Не посмотрю, что председатель, выдеру. Раскритикую!

— А ты случаем не… того? — Шурик поднёс было палец к виску, чтобы наглядно показать, в каком состоянии находится сейчас дед Петро, но сдержал себя — уж больно необычным было поведение деда. — Может, выпил? Иль белены какой-нибудь откушал, а?

Дед Петро навис над шуриковым столом, поманил его к себе пальцем.

— Ну-ка, ближе, ближе. Послухай, председатель, что я те скажу.

Шурик поморщился — не любил он такой таинственности, но к деду всё же придвинулся. Тот зашептал ему на ухо громко и визгливо, Шурик невольно улыбнулся: тоже, конспиратор, лях тебя задери — такой шёпот почище крика слышен.

— Нелады у нас в деревне, председатель.

— Что за нелады?

— Дезертир в Никитовке объявился.

— Ты чего мелешь, деда? — голос у Шурика неожиданно сделался тонким, и он даже привстал. — Быть того не может!

— А вот и может! — дед Петро яростно потряс бородой. — У Таньки Глазачевой он обретается.

Шурик решительно встал, лицо его отвердело, под бледной кожей напряглись желваки. Пощурил глаза:

— В арбалете твоём, дед Петро, патрон имеется? Ежели стрелять придётся — выстрелит?

— Будь спокоен — ещё как. С небес вода от грохота посыпется. Дождь будет.

— Дождь — это лишнее, дед. А если у дезертира автомат? Нас тогда твоя пукалка не спасёт.

На это дед Петро не нашёл, что ответить, он только вздёрнул вверх свободную руку, помахал кулаком, шипя яростно:

— Ну, Та-анька, ну, профура!

— Кто же эт-то может быть, а? Дезертир, спрашиваю, кто? — Шурик ударил ладонью по столу, поморщился, растёр пальцами ушибленную мякоть. — И из района нам ничего не сообщили. Может, он не наш? Если б наш — из НКВД обязательно знать бы дали.

— Ещё чего не хватало — на-аш, — проворчал дед Петро недовольно, — в Никитовке дезертиры не водятся. А этот, он из пришлых. Танька его юбкой в степу, видать, накрыла, к себе привела.

— Ладно, чего гадать на воде… Пошли! — скомандовал Шурик, первым нырнул в тёмные сенцы правления, оттуда — на улицу. Дед, держа дробовик перед собою наготове, — следом.

В доме Татьяны Глазачевой было тихо, но эта тишина показалась деду Петру такой знакомой, что он невольно сравнил её с зубной болью, — боевой пыл его заметно увял, и дед Петро с неожиданной тоской подумал: «Дезертира могли бы взять и другие, что помоложе меня. Не то ведь супостат шарахнет сейчас из автомата, о котором Шурёнок предупреждал, и тогда одна дорога останется — на небеса. Прямиком. С-святая Дева Богородица», — запрыгали у него губы, и дед Петро, не в силах сдерживаться, повозил кулаком по глазам, стирая выкатившиеся из-под век слёзы.

Шурик, прислонившись к углу дома, огляделся — ему надо было понять, есть ли другие подходы к Татьяниному дому, не обнаружится ли где протоптанная стёжка, по которой сподручно будет уйти дезертиру — но нет, ничего такого, что могло бы заинтересовать Шурика, не было. Дед Петро, уткнувшись бородою в Шуриково плечо, стоял сзади, сникший, как муха в дождь.

— Давай свой арбалет, — прошептал Шурик.

Дед Петро послушно отдал Шурику дробовик. Тот почти беззвучно переломил ствол, осмотрел пятку патрона, определяя годность, не покрыт ли капсюль зелёными разводами старости, не пробило ли где его, успокоенно захлопнул ствол, прошептал тихо, почти не разжимая губ:

— Ну, с Богом, дед! Будем брать твоего дезертира.

— Почему это моего? — недовольно шевельнул губами дед Петро.

Вошли в сенцы, просторные, чистые, в которых всё стояло на своём месте — умела Татьяна Глазачева блюсти чистоту, ничего не скажешь, умела — пахло сухими травами, землёй, степью и хвоей. Шурик повёл стволом ружья по углам: не сидит ли где-нибудь там этот тарантул, гриб поганый, нелюдь, сбежавший с фронта? В сенцах было пусто.

Приблизившись к двери, Шурик прислушался, стараясь уловить шорохи, возню в доме, бросил мимолетный косой взгляд на притихшего деда: не слышит ли тот какие-нибудь подозрительные звуки — дед Петро в ответ отрицательно покачал головой, — тогда на Шуриковом лице проступило жёсткое выражение, он коротким цепким движением ухватился за скобу, дернул на себя дверь, просунул в проём ружьё.

Слева в Татьянином доме располагалась затенённая каморка с крохотным слюдяным оконцем, совсем не дающим света, справа стоял стол, обнесённый с трёх сторон скамейками, прочно врытыми в земляной пол, — это была кухня, обеденное помещение, чистая же комната, или, говоря языком блюстителей местного этикета, — «зала», находилась за фанерной перегородкой, оклеенной цветными картинками, выдернутыми из журналов («Журнальчики-то довоенные, в тридцать девятом году ещё были выпущены», — отметил Шурик, увидев две или три знакомых иллюстрации, — а потом, он знал: в тридцать девятом Татьяна в своей хате ремонт делала, тогда стены и обклеила), здесь было несколько изображений Сталина в кителе с отложным воротником, внимательно и устало глядящего перед собой. Бросив взор на Сталина, Шурик неожиданно ощутил в себе робость, потом покрутил головою, одолевая сомнения: «Ну совсем дохляком стал, ровно дед Петро. Ай-ай-ай! С такой смелостью только носки вязать. Что храбрый дед втихаря и делает».

— Эт-то что за шум? — послышался голос Татьяны Глазачевой.

— Свои, — невнятно пробормотал Шурик и, окончательно одолевая в себе квелость, быстрыми шагами пересёк земляной пол «чёрной» комнаты, заглянул в «залу» и поперхнулся от горячего твёрдого тычка, возникшего в горле. На кровати, в одной короткой холщовой рубашке, едва прикрывавшей голые ноги, лежала Татьяна, рядом с нею, уткнувшись носом в гладкокожее нежное Татьянино плечо, спал мускулистый белотелый парень с соломенным чубом, зачёсанным набок. Чуб этот отрос настолько, что закрывал парню весь висок и спадал на щёку. На парне были голубоватые от синьки кальсоны, большие ступни обтянуты шерстяными носками, очень похожими на самовязы деда Петра. Вполне возможно, что Татьяна их у деда и купила.