Кирпичная стена под моим плечом была теплой, шероховатой. Я закрыла глаза и привалилась к ней. Винисиус привалился к противоположной стене, мы стояли, как зеркальные отражения друг друга, глаза в глаза, в тускло освещенном переулке. Винисиус на ощупь достал из пачки очередную сигарету.

– Что она тебе сказала? – прошептала я. – На танцплощадке? Как заставила остаться?

– Она сказала, что поддержит меня, как когда мы на сцене. Это… это забавно, потому что это правда. На сцене я доверяю ей больше, чем в жизни. Когда мы на сцене, она другая. Весь ее эгоизм куда-то девается. Пф-ф – и нет! Она отдает всю себя, все, что в ней есть, и ее это не пугает, меня тоже. Я знаю: она отдает себя не только мне – она отдает себя всем, кто слушает. А вдруг однажды, поднявшись на сцену, она изменится? Вдруг перестанет так отдавать себя? Я не хочу потерять это чувство, Дор.

Винисиус смотрел на меня, испуганный малыш, пойманный с поличным на краже. Мне хотелось наказать его и в то же время – обнять.

Не так давно я сама наслаждалась этой опьяняющей щедростью Грасы. На сцене она провоцировала тебя, не держа в голове ничего дурного, заставляла тебя стать лучше, заставляла подняться до ее уровня. И то, что она извлекала из себя, казалось даром, который она преподносит только тебе, а не еще десятку или сотне зрителей. Именно это было главным талантом Грасы: в ее присутствии ты, абсолютно заурядный человек, верил в свою уникальность. Винисиус ощущал это так же остро, как я. Одна на двоих печаль может связать людей крепче, чем физическое влечение. Но и зависть набухала во мне, горькая и настойчивая. Именно на сцене Граса чувствовала себя настоящей до кончиков ногтей, и Винисиусу было дано делить с ней восторг этой настоящести. К тому же с Винисиусом Граса умела сделать наши песни такими живыми, как нам с Винисиусом никогда не удавалось.

– Ты хотя бы выступаешь с ней на сцене, – сказала я.

– И мне не хватает тебя, – ответил Винисиус. – С тобой я почему-то чувствую себя надежнее. С тобой мне не кажется, что очередной концерт станет моим последним.

– Но надежность – это скучно, правда?

Винисиус коротко, печально улыбнулся мне. Я ответила ему такой же улыбкой.

Я сунула руку в ладонь Винисиуса, нащупала его большой палец и погладила мозоль на подушечке. Кожа была такой толстой, что я усомнилась, ощущает ли он мои прикосновения. Сколько песен создано этой мозолью? Сколько гитар она пережила? Под ложечкой стало жарко, жар поднялся, растекся в груди. Винисиус выпрямился. Неужели он услышал исходящее от меня тепло?

Я ждала, что он пошутит, или уберет руку, или сделает как-нибудь так, что мы вернемся в зал. И вдруг почувствовала его руки – большие мозолистые ладони гитариста – у себя на бедрах. Пальцы впились мне в бока, Винисиус потянул меня к себе. Я не знала, собрался он обнять или поцеловать меня, и чувствовала одновременно оцепенение и восторг.

За спиной у меня скрипнула дверь. Свет ударил в лицо Винисиусу. Он сощурился. Его руки словно упали с моего тела. Слишком быстро, будто он устыдился, что кто-нибудь увидит нас в подобии объятия – дружеского или иного. Это было как ледяной душ сионской школы, тело окоченело, дыхание перехватило, но в голове внезапно прояснилось. Две парочки, спотыкаясь, вывалились из клуба и протиснулись мимо нас. Молодой вышибала остался стоять в открытой двери.

– Вы заходите? – спросил он.

– Да, – отозвалась я и повернулась к Винисиусу: – Костюм – это просто тряпки. Хочешь удержать ее – дай ей то, чего ей хочется. Или она найдет кого-нибудь, кто даст ей то, чего ей хочется.

– Дор, подожди, – жалобно попросил Винисиус, но я повернулась и вошла в клуб.

Мы – все мы – были по натуре бойцами. Винисиус хотел, чтобы его музыку помнили. Граса хотела, чтобы ее знали и, зная, любили. А мы с Мадам Люцифер бились за одно и то же, хотя я поняла это лишь много лет спустя, навещая его в тюрьме, – мы оба сопротивлялись попыткам равнодушного к нам мира выкинуть нас на обочину. Я не могу жаловаться на судьбу, учитывая, как высоко я поднялась. Но факты таковы: я родилась девочкой с кожей темнее, чем нужно; меня чуть не выбросили в тростниковое поле умирать, как бесполезное животное; у меня не было ни семьи, ни денег; было мало книг, зато имелась способность наслаждаться и мужчинами, и женщинами. Некоторые люди, подобно Грасе и Винисиусу, не сомневаются в своем праве на существование. Но мне всегда приходилось доказывать, что я чего-то стою. Мадам тоже доказывал, что достоин жить на земле, только у него были другие методы. Мадам помогал нам добиться успеха не только из-за стремления заработать на нас – карманы он мог набивать, продавая кокаин и девушек, – но потому, что разглядел в Софии Салвадор и «лунных» парнях отблески того, что видели и мы с Грасой и Винисиусом, видел возможность перемен, возможность побега. Мадам представлял для нас опасность – но он был и благодетелем, помогая сделать из школьницы женщину-мечту, а потом заставляя ее соревноваться с соперницами так, чтобы уничтожить или их, или саму себя.

После ночи в клубе Мадам нанес визит на студию «Виктор». Радио «Майринк» ежегодно проводило нечто вроде смотра талантов, и от звукозаписывающих компаний Рио – «Колумбии», «Парфалона», «Виктора» и других – требовалось дать номер для концерта, который транслировался в прямом эфире на всю Бразилию. «Виктор» выставил нашу конкурентку, Араси Араужо, с двумя песнями. После визита Мадам на студию Араси пришлось ограничиться одной песней. София Салвадор и «Голубая Луна» получили второй трехминутный номер.

Концерт должен был проходить в некогда облезлом казино «Урка», известном облупившейся краской, плесенью, лепным потолком в протечках и огромными люстрами, в которых недоставало подвесок. «Урку» купил Жоаким Ролла и тут же закрыл казино на ремонт. Некоторые полагали, что «Урку» переделают в самое шикарное казино Рио. Другие называли Роллу аферистом и предсказывали, что ремонт будет заброшен из-за проблем с деньгами. Как бы то ни было, восстановление казино было окутано тайной, все в Рио с любопытством ждали его открытия, и вскоре шоу «Майринка» стало самой важной новостью в городе.

В недели, предшествовавшие шоу, Граса и Мадам Люцифер до бесконечности придумывали костюмы: концертные платья с юбками в оборках и с перьями на плечах, сильно присборенные сзади длинные наряды с лентами на подоле и рукавах, чтобы эти ленты развевались, когда София Салвадор будет двигаться на сцене. Мадам нанял модисток, чтобы превратить наброски в платья, но все эти складки да перья совсем задавили фигурку Грасы, в них она была похожа на малышку, совершившую налет на мамин шкаф. В конце концов Граса и Мадам сошлись на вишнево-красном платье для Софии и новеньких смокингах для «лунных» мальчиков. Наряды вышли дорогими, а это означало, что мы должны Мадам изрядную сумму еще и за то, чтобы пристойно выглядеть на майринковском шоу. Все мы ощущали напряжение – шоу должно было стать нашим успехом, но мы с Грасой нервничали больше всех.

За несколько часов до шоу музыканты погрузились в несколько такси вместе с инструментами, в багажниках лежали аккуратно сложенные смокинги. Ребята помахали нам с Винисиусом – мы стояли на тротуаре перед моим пансионом. Едва они уехали, как мы бегом кинулись наверх, где Граса все торчала в ванной. Она заперлась там после обеда, твердя, что ей перед выступлением нужно уединение, и не выходила уже несколько часов. Я постучала в дверь: