давят тысячи тонн воды. За спиной теть Света прислонилась к стене, сложив руки на груди. Она улыбается. Яна знает, что она улыбается…

– Янка? Янка!! Ну и ладно, не хочешь теперь говорить – и не надо! – визжит Филька и с треском бросает трубку. Яна слушает короткие гудки. Как будто она сидит в батискафе, а гудки – затихающая морзянка с корабля. Пип-пип-пип. Тишина. Связь оборвана. Она уходит на дно.

– Я смотрю, с мальчиками разговаривать – ниже твоего достоинства, – говорит теть Света.)

– Я помню, – сказала Яна. – Прости.

Филька пожал плечами.

– Ну вот я рассказал, и мама с бабушкой вызвали врача, а я… ну… сдался. Если бы я стал упираться и доказывать, что говорю правду, им бы так страшно стало…

– Или тебе пришлось бы узнать, что они не хотят тебе верить и не поверят никогда, – заметила Яна, и Филька испуганно вскинул воспаленные глаза.

– Не было бы такого, – тонким голосом проговорил он. – Зачем ты так? Я просто не хотел их волновать и согласился ехать в санаторий. И перестал… держаться. Соскользнул. Так проще. Я просто перестал притворяться, что ничего такого нет, потому что им так проще притворяться, что ничего такого нет… – Он мрачно рассмеялся. – Понимаю, что это звучит как бред. Но… Помнишь, как мы на матрас ходили?

Яна кивнула. Одним нервным глотком допила остывший чай.

– Но это есть, – сказала она. – Ты не был сумасшедшим, когда все это рассказывал.

– Не был, – вяло кивнул Филька.

– А теперь?

– Не знаю… Я привык.

– Ладно, давай предположим, что ты более-менее нормален, – сказала Яна. – Иначе все вообще смысл теряет. Ты можешь?

– Я попробую, – неуверенно кивнул Филька.

– Хорошо… Так ты разговаривал с Ольгой?

– Я пытался. Но она-то знает, что я псих.

Яна кивнула. Покусала губу.

– И поэтому ты решил позвать меня, – мрачно сказала она. – И что я, по-твоему, могу сделать? – Филька изумленно раскрыл глаза, и она разозлилась: – Ты меня вытащил черт знает куда, чтобы я поговорила с дяденькой милиционером? – Филька в ужасе затряс головой. – Ну что ты так смотришь?

– Прости, – снова пробормотал Филька и схватился за кружку. – Просто мне не верилось, что ты придешь. До сих пор не по себе.

– Ты еще молодцом держишься, – фыркнула Яна. – Ольга, кажется, решила, что я восстала из ада. Я уже боялась, что она меня святой водой начнет опрыскивать… но она просто дала мне по морде.

– Мне проще, я же сам тебя вызвал, – кивнул Филька и забормотал взахлеб: – И я привык, что папа все время заходит. Но с ним по-другому все, он сам решает, я его не зову. Я боялся, вдруг ты на меня рассердишься и того… меня… в наказание. – Яна слушала, и ледяная мохнатая лапа все крепче сжимала ее затылок. – Но это еще ладно, это… только мне плохо, это ничего, – бубнил Филька. – Я боялся – вдруг я тебя вызову, а ты, ну… такая же, как ОН. Или вдруг ты стала бы… ну, знаешь, как в ужастиках показывают… Ворона говорил, что все будет хорошо, но Ворона, он… – Филька махнул рукой и вдруг всхлипнул. Вытащил из кармана клетчатый носовой платок, прижал к побагровевшему носу. – Я так боялся, – гнусаво выговорил он сквозь ткань и так крепко зажмурился, что мокрые ресницы задрожали от напряжения.

Яна наклонилась, поставила чашку рядом с ножкой стула. Выпрямилась. Осторожно сказала:

– Мне все труднее держаться гипотезы, что ты не псих. Но я еще попробую. Так почему вы с Ольгой, собственно, считаете, что я умерла?

Филька оторвался от засморканного платка и изумленно моргнул.

– Но это все знают, – сказал он. – Ну то есть… Говорили… Вроде того, что ты на материке сразу начала пить, гулять с парнями, а потом подсела на наркотики и сторчалась… Всем было очень жалко твоего папу, что он хороший человек, а дочка у него выросла такая… ну…

– Отлично, – буркнула Яна.

(К моменту, когда она докуривает, в шрамах на бедре, похожих на тонкие штрихи мелом, появляется легкая зудящая дрожь. Дрожь распространяется вовне, и вскоре все в полутемной комнате начинает вибрировать, а поверхности становятся как обтянутые мокрым шелком. Яна тщательно тушит бычок, смахивает каплю крови с плеча и, забившись в угол дивана, смотрит на свои запястья, густо увешанные фенечками. Очень скоро щели между бусинами и ремешками начинают растягиваться. Сплошная масса браслетов превращается в таинственный разноцветный рельеф, в густых оттенков мешанину ущелий, каньонов и пещер. Яна зацепляется взглядом за одну из расщелин и влетает в темный коридор с причудливыми живыми стенами.

Ее больше не существует. Не существует ни печали, ни радости, ни страха. Есть лишь сгусток разума, управляемый силой мысли, только чистое, холодное любопытство. Разум летит по лабиринтам, наполненным комками смыслов, изредка соприкасаясь с тенями чужих разумов. Некоторые из них – почти плоские, некоторые – объемные и замысловатые.

Голодный Мальчик кажется такой же тенью, но он непонятен. Он поглощает интерес, но не дает ответов. Он одновременно человек – и все же нечто другое, больше похожее на чистый абстрактный смысл, невыразимый словами. Голодный Мальчик преграждает путь: разум не хочет двигаться дальше, пока интерес не удовлетворен, ему нужно понимание, и сквозь галлюцинаторную дрему несуществующая, бесконечно далекая Яна чувствует саднящую досаду. Краем глаза она замечает отблеск холодного песочно-серого света. Она знает, что, вылетев к нему, увидела бы рыжий обрыв, нависающий над невидимым в тумане морем. Но отблеск тает; управлять полетом становится труднее, стены лабиринта становятся влажными, багровеют, и разум поворачивает назад. Густо-черные, непроницаемые, тускло поблескивающие сгустки пролетают мимо, и каждый из них – аналог черной дыры, стянувший в себя бесконечное количество смыслов, бесчисленные новые лабиринты, которые мог бы пройти разум, – но время, которое давно стало заодно с Голодным Мальчиком, обгладывает стены коридора. Лабиринт рушится, реальность тащит разум назад, и Яна, которая уже почти существует, разочарованно кривит рот.

Распадающиеся стены на мгновение превращаются в стеллажи, набитые книгами, и Яна понимает, что это кабинет Филькиного отца. Понимает, что это подсказка, пытается уцепиться за нее; она балансирует на грани знания, но потом корешки книг превращаются в толстые бока бусин, в ремешки фенечек, и Яну окончательно выносит в обыденность. Торшер с прожженным абажуром тускло освещает грязную комнату, ободранный подлокотник дивана, банку из-под пива, набитую окурками, брошенный на пол матрас. Трое неподвижно лежат голова к голове, спутавшись длинными волосами. Их тела едва заметно вибрируют смыслами, которые Яна уже не может расшифровать.

Ясный голос в голове с холодным удовлетворением произносит: «Странность мира восстановлена», – и Яна улыбается.

– Опять на