Выйдя из госпиталя, я около недели жил в его доме рядом с Океанским парком. Предполагалось, что там я передохну и начну смотреть на все это проще — а в результате вышло так, что у меня оказалось слишком много времени для того, чтобы сидеть без дела и думать. Я принимал эмпирин[324]от плеча и груди, виски «Джек Дэниэлс» от сердца — эта комбинация, как правило, коверкала мои мысли. Но даже совершенно трезвый, я чувствовал себя необычайно горько.

— Будь рад, что дешево отделался, — сказал Нил.

— Что ты имеешь в виду? Что я успел спасти свой член?

— Скотт, ну пойми же ты, наконец, она — порченый товар. Она сама тебе об этом говорила.

— Просто я никак не могу поверить, что она по собственной воле вернулась к нему. Это противоречит всякой логике.

— Может, ей просто нравится получать затрещины.

— Не верю. Чушь порешь. Никто не любит, чтобы его пинали.

— Тогда почему она не ушла от него давным-давно?

Я потеребил нагрудную повязку:

— Она боялась.

— Конечно, женщины сильно отличаются от мужчин.

— Удивительно смелое наблюдение.

— Да нет, я хочу сказать, что есть между ними некоторые биологические различия, поэтому каждый пол реагирует на угрозы по-своему. Я читал статью об этом в каком-то журнале. Когда мужчине угрожают, он либо лезет в драку, либо сматывается. А вот женщины — они как кошки.

— Кошки?

— Ну да. Отступают и ищут, где бы спрятаться.

— Чушь собачья. Они дерутся. Неужели никогда не слышал о кошачьих боях?

— Да, но и прячутся они тоже. Неужели никогда не видел напуганную, сжавшуюся кошку?

— Да где ты вообще эту статью откопал? В «Ветеринэриэн Дайджесте»?

Нил вздохнул:

— Скотт, будь реалистом. Ты провел с ней уикенд. Один уикенд! Неужели ты думаешь, что за один лишь уикенд можно стереть целых двадцать лет? Она никогда не знала ничего другого…

— Теперь знает.

— Слушай, время от времени люди предпочитают оставаться там, где они привыкли жить, и неважно, насколько эта обстановка их угнетает — но неизвестное пугает гораздо сильнее.

— Нил, ты прямо как эта убогая Джойс Бразерс.[325]

Может, если ты нацепишь облегающую белую блузку с ворохом рюшечек у ворота…

— Я говорю тебе, как оно есть на самом деле, — и на этом он не закончил. — Слушай, я ведь понимаю, почему тебя так тянет к ней. Я хочу сказать, она по-прежнему классная девчонка, как ты и говорил…

— Классная девчонка? Да это слово ушло вместе с Джимми Хендриксом. Ты что, все еще в семидесятом году живешь? Как бы то ни было, это не просто секс.

— А я и не говорю такого. Давай начистоту — она вызывает определенные психологические реверберации.

— Психологические реверберации? Это что еще за херня? Ты что, в мои личные психиатры подался?

— Ты знаешь, о чем я.

Да, знаю, но если он скажет еще что-нибудь, я вырву у него язык и размолочу его в кухонном комбайне «Cuisinart».

— Скотти, ты все еще слишком молод, чтобы стараться вернуть прошлое. Тебе надо выждать еще лет двадцать-тридцать, когда ты станешь действительно старым и тупоумным. Когда на твоем хаки начнут появляться пятна мочи…

— Да не собираюсь я ничего возвращать. Гребаное было время, все это знают. То, что я в ней увидел, не имеет никакого отношения к прошлому.

— Уверен? Ностальгия обладает огромной эротической силой. Память искажает. Забываешь, какими суетными и скучными были люди на самом деле. И вот, начинаешь романтизировать их…

— Знаешь, Нил, тебе надо бы вести свое ток-шоу по радио. Это не ностальгия. Это была именно Шар, и никто иной, нынешняя Шар — тридцать четыре года, совершенно расхерачена — вот в кого я влюбился. Иллюзий у меня нет.

— Что, совсем?

Я погладил себя по нагрудной повязке:

— Не больше, чем у любого другого.

Он хлопнул меня по спине:

— Ну как бы то ни было, сейчас все уже позади. Конец главы. Переворачиваем страницу.

— Ага, — я сделал большой глоток «Джека Дэниэлса», виски горечью обожгло мне горло. Случалось ли такое когда-нибудь с Миком или Кейтом?[326]

— Именно этим я и занимаюсь. Страницу переворачиваю.

Но страницы слиплись — от моих слез. Их следы оставались на простынях и подушках. Каждую ночь я проливал горячие слезы над чудесной порнографией из глубин моего сердца.

В «Тропикану» я вернулся в конце сентября. Нил встречался с адвокатом Денниса и, не посоветовавшись со мной, принял его предложение оплатить мой счет за госпиталь. Узнав об этом, я пришел в настоящее бешенство, потому что все еще смаковал фотографию Денниса на стене душа в «Фолсоме». Нил тогда сказал мне, что пытаться вытащить наружу то, что произошло на самом деле, ничем хорошим не закончится, а заодно объяснил, насколько тщетны будут эти усилия. Копы прикатили почти сразу после происшествия. Никто не видел, чтобы Деннис или Большой Уилли пытались причинить мне какой-либо вред. В суде их адвокат вообще мог бы утверждать, что они пытались мне помочь, потому что я явно впал в ярость под действием «ангельской пыли»;[327]иначе зачем бы мне проламываться наружу сквозь запертую дверь?

У меня теперь была новая дверь, такая же федерально-синяя, как у всех, только поярче, и еще врезной замок без ручки, и еще расходы — триста долларов по счету. Зато я чувствовал себя в безопасности; я верил, что все закончилось. Они не вернутся ко мне, пока я оставляю ее в покое. Он получил что хотел: его трепещущая певунья вернулась в свою электрифицированную клетку.

Норрайн была классной — великолепная рок-н-ролльная еврейка, нянька-ковбойша. Она снова таскала мне куриный бульон и сэндвичи с языком из «Кентерс». Делала мне массаж спины и приносила перкодан,[328]и мы провели вместе пару ночей, слушая старые альбомы Спейда Кули[329]и развлекаясь в койке — насколько мне позволяли мои травмы. С Норрайн все было ясно и просто. Ни один из нас не принимал другого очень уж всерьез. Она была полностью сосредоточена на своей карьере, и времени на «изнуряющие отношения» у нее не было. Но она была хороша, при всей несочетаемости сторон ее натуры, так сказать — словно Шарлотта Рэмплинг[330]в платье для бальной кадрили в фильме с Джином Отри[331]— и при этом она была умна, и с извращенным чувством юмора. Дни шли, и мы все больше и больше времени проводили вместе.