— О, значит, у меня есть работа?

Естественно, она у нее была…

Совершенно внезапно в начале февраля в городе Гевиннере произошел взрыв преступности, прервавший долгий период затишья: за все предшествующие годы не было отмечено ни одного правонарушения серьезнее, чем кража артишока из овощного магазина. Первым свидетельством преступной волны явилось обнаружение бумажника, вывернутого наизнанку и брошенного на одной из аллей. Это стало первым случаем чего-то вроде эпидемического сифилиса, потому что в последующие ночи число выпотрошенных бумажников резко возросло — сначала до двадцати, потом до сотни. Преступления были проведены безупречно. По меньшей мере половиной жертв были одинокие патрульные, на которых нападали во время их ночных рейдов по пустынным городским улицам, и никто из них не мог дать вразумительного отчета о том, что же происходило. Они не видели и не слышали ничего, что вызывало хотя бы малейшее подозрение, пока не получали нокаутирующий удар, всегда — в затылок, иногда с такой силой, что проламывался череп. «Как будто большая черная кошка прыгнула на меня», — утверждал один из них, и это утверждение послужило основанием приписать все это банде «Черная кошка». Другими жертвами были рабочие, возвращавшиеся домой после ночных смен Проекта. Первое время рабочие, которые возвращались на машинах, нападениям не подвергались, и поэтому был выпущен приказ, запрещавший пешеходам появляться на улицах Гевиннера после восьми вечера. Но сразу после выхода этого приказа вдоль обочин в жилых районах было найдено несколько рабочих в бессознательном состоянии, сидевших за рулем своих машин, причем все ценное с них было снято. После этого был издан приказ, что ни одна частная машина не может появляться на улицах ночью, если в ней меньше двух пассажиров, силы полиции увеличили в десять раз, а улицы осветили гигантскими лампами, придававшими всему, что они освещали, призрачный зеленоватый цвет. Криминальные эксперты наводнили город. На улицах расклеили гигантские листовки о мерах предосторожности, которые следовало предпринимать работающим на Проекте по ночам: ехать только по центру улиц… притормаживать, но не останавливаться на перекрестках… придерживаться одной скорости — 25 миль в час в деловой части и 40 миль в час в жилых районах… по возможности придерживаться главных улиц… ни при каких обстоятельствах никого не подсаживать, и т. д. В конце февраля было собрано совещание, на котором комитет по расследованию объявил, что главой банды «Черная кошка» является никто иной как глава полиции. Эта ошеломляющая информация не была предоставлена прессе, но слухи о ней просочились, и эффект, который они произвели на гражданское население, был достаточно деморализующим. Ночная жизнь в городе стала похожа на непрерывный киносеанс из жизни Дикого Запада, пока все полицейские силы не были переселены в Стан Спокойствия, и их не заменили правительственные агенты в бронемашинах. После этого, по крайней мере с виду, город и Проект вернулись к прежнему упорядоченному образу жизни. Рекордное число вновь обращенных было зарегистрировано во всех церквях, и оптимисты на амвонах поспешили объявить волну преступлений, ныне взятую под контроль, «последним деянием дьявола».

Гевиннер Пирс больше всего любил время между полуночью и рассветом, когда не спала только ночная смена Проекта. Из окна своей башни при потушенном свете он наблюдал до тех пор, пока не замечал, что Билли Спанглер закрывает автокафе и возвращается домой в своем аккуратном зеленом двухместном автомобильчике. Тогда Гевиннер начинал готовиться к выходу. Тепло он не одевался. Он предпочитал ощущение холода, позволявшее ему осознавать самоподдерживающуюся жизнь в своем теле. Холодный воздух заставлял его двигаться быстрее, бодрее, поэтому выходил он одетым очень легко. Самое теплое, что он надевал на свои ночные вылазки, был темно-синий смокинг из шелкового габардина. Перед тем как облачиться в него, Гевиннер принимал ванну и намазывался, как невеста, стоя в своей душевой посреди лабиринта зеркал, освещенных рассеянным светом. Он опрыскивал все тело одеколоном с сосновым запахом, слегка припудривал его. Его носки были из тончайшего шелка, а туфли весили не больше, чем пара перчаток. Капли кристаллина снимали с его глаз малейшие следы усталости, щетка полировала безупречную эмаль его зубов, а вяжущие растворы обеспечивали его рту и гортани свежесть и полное отсутствие запаха. Часто его ритуал подготовки включал в себя и внутреннюю промывку с помощью специальной клизмы, сначала теплым раст вором, потом холодным, поскольку Гевиннер не переносил мысли об остатках каловых масс в нижнем отделе своего кишечника. Он носил единственное металлическое украшение — персидскую монету, очень древнюю, на серебряной цепочке. Ему нравилось ее холодное прикосновение к его груди и соскам. Это было как владение тайной, а больше всего на свете Гевиннер любил владеть тайнами и умел хранить их. У него была некая романтическая идея, что когда-нибудь, вселенской ночью, он найдет подходящего человека, которому подарит эту монету. Этот человек пока найден не был, и оставалась немного печальная, но вполне приемлемая возможность, что поиски будут продолжаться вечно, ну а пока персидская монета служила волнующим напоминанием о том, что ночь — это поиски.

Раз или два, еще в самом начале его пребывания в городе, к нему подходили патрульные, просили у него документы. Теперь они знали его, знали Гевиннера и знали кадиллак Вайолет. Они могли строить догадки о тайне этих ночных вылазок, но никогда не вмешивались, такова была власть имени, которое он носил, и странная пугающая аура его личности.

Ночные вылазки Гевиннера не выходили за определенные рамки. Очень тихо, почти на пять миль в час медленнее, чем официальный предел скорости, установленный муниципалитетом, он ездил по главным улицам города, и когда он останавливался на перекрестках, казалось, что он кого-то высматривает. Все окна и двери были без света и крепко заперты. Каждые три-четыре квартала он проезжал патрульного, и тот бросал на него всего один быстрый взгляд, который Гевиннер неизменно возвращал легчайшим кивком, как будто он был инспектором, выполняющим обычную проверку наличия патрульных на своих местах. Доезжая до конца главной авеню, он поворачивал свой кадиллак (теперь полностью предоставленный в его распоряжение) направо и ехал по улице новых, совершенно одинаковых колледжей, возведенных Проектом. Эта улица заканчивалась у школьного стадиона, и здесь Гевиннер всегда ненадолго останавливался. Иногда он оставался в машине, невдалеке от открытых ворот стадиона, и делал несколько затяжек сигаретой, которую немедленно гасил, как только автомобиль снова отправлялся в путь. Но иногда он выходил из машины и шел к фонтанчику с питьевой водой, находившемуся в центре стадиона. Казалось, что он пил, хотя никогда вода не касалась его губ. Он стоял у фонтанчика одну-две минуты и смотрел в сторону неосвещенных мест для зрителей, которые редко бывали совершенно пустыми. Его глаза скользили по всей длине открытых скамеек, пока огонек горящей сигареты в каком-нибудь месте не выдавал присутствие еще одного визитера. Гевиннер вынимал тогда из кармана пальто — никогда не надеваемого, но всегда перекинутого через руку — белый шарф, расправлял его и укладывал на бетонную скамейку, стоявшую рядом с фонтанчиком. После чего садился и ждал. Нельзя сказать, что таковы были традиции этого места — поскольку все подобные места имеют свои любопытные традиции — и частенько ожидание Гевиннера было тщетным. Если нетерпение его росло, но надежда еще сохранялась, он вынимал серебряную зажигалку и сигарету. Он держал пламя зажигалки прямо перед своим лицом, считая до десяти, не закуривая, а только держа пламя у кончика носа. Потом он еще немного ждал, и иногда медленно, крадучись, тот, кто светил сигаретой вдали, появлялся со стороны зрительских мест и приближался к фонтанчику. Когда до фонтанчика ему оставалось несколько метров и Гевиннер мог разглядеть фигуру полностью, он или резко вставал и убегал со стадиона, или подходил к фонтанчику, когда незнакомец приближался к нему, и бормотал ему несколько слов, когда тот наклонялся попить. Если происходил такой ритуал, то с этого момента он продолжался в неизменном виде. Рядом друг с другом, двигаясь очень быстро, Гевиннер и незнакомец — а теперь спутник — молча выходили с территории стадиона и шли к припаркованной машине. Машина отбрасывала свою прежнюю вялость и быстро мчалась по спящему городу на некую дорогу, которую Гевиннер знал еще с детства, дорогу, заканчивавшуюся на негритянском кладбище примерно в двух милях от города, и здесь, среди простых замшелых плит и стареньких деревянных крестов, в некоем убежище, образованном кустами шиповника, Гевиннер снова разматывал белый шарф на полную длину и на полную ширину — размерами с простыню. Тихо, никогда не произнося ни слова, он раздевался сам, стоя перед дрожащим незнакомцем, смотря лихорадочно прямо ему в глаза, дыша ему в лицо своим ароматным дыханием и роняя одежду к ногам, оставаясь совершенно голым; потом, не улыбаясь, а просто опустив глаза и повернувшись на четверть оборота, как будто он внезапно начинал стесняться незнакомца, он шептал первые слова: