– Ты уже сказала Томасу? – первым нарушил Тишину Андрей.

– Да, – сказала она. – Он все понял.

Он потянулся к ней. Хотел взять ее руку в свою, остановить это непрекращающееся мелькание крючка, ткущего обиду и отчуждение. Ему казалось, что. как только он коснется его, все будет по-прежнему, и он увидит ее смеющиеся золотые глаза и неожиданно мелькнувшую радость, которая только одна знает. почему и откуда она пришла.

– Амели. – позвал он ее, протягивая к ней руку. Она отняла руку, посмотрела на него. В глазах не было отчуждения, и даже не было, пожалуй, обиды, но было что-то другое, что заставляло думать, что она сделала в себе какую-то работу. Это было что-то новое, ему еще не вполне понятное, но он чувствовал. что это было то, что родилось от преодоления. Это была надежда. И он, как совсем еще недавно, улыбнулся.

– И еще Томас сказал, что отвезет тебя к твоему приятелю сам. Он не хочет, чтобы этот человек приходил сюда, – договорила она.

Андрей кивнул, уточняя деталей.

Она говорила что-то еще, а он смотрел на ее пышные, расчесанные на прямой пробор, рыжие волосы, и радовался тому, что она стала прежней.

– Так, когда ты уходишь? – все-таки спросила она.

– Думаю, не так скоро. Еще надо научиться долго стоять на ногах, – усмехнулся он. И заметил. как расправилось ее лицо, и как она повеселела.

– Я тут подумала, – вдруг сказала она, – Ведь со мной остается мое сердце. А в нем есть ты, – договорила она, взглянув на него долгим открытым взглядом.

Все последующие дни она была весела, и не возвращалась к этому разговору. Она по-прежнему приходила рано утром, уходила в одиннадцать. Потом приходила шесть или семь. И опять уходила. Она ничего не спрашивала, ничего не просила, и даже, кажется, не разочаровалась ни в чем, потому что разочарование всегда заметно, и та точка, которую однажды человек ставит в себе самом, будто включая тайный тормоз в работающем механизме, делает его, как и этот механизм, безжизненным. Ничего этого не произошло. И единственное, что можно было бы отметить – это откровенная неприязнь к газетам, которые она всегда теперь старалась спрятать подальше.

Раза два Андрей виделся с Чистилиным. Чистилин не верил, что Временное Правительство продержится долго. Он говорил, что все это нежизнеспособно, и будет перелом.

– Армии нет. Переламывать некому, – говорил Андрей, – Обескровленная, униженная, деморализованная Приказом № 1, она перестала быть тем механизмом, той силой, которая могла бы противостоять какому бы то ни было насилию, и что-либо переломить, – продолжал Андрей. И он знал, что Чистилин думает так же. Иногда появлялась смешная мысль, что, если бы они с Чистилиным были там… Нет, конечно, это не было пустой фразой, бесплодным резонерством, или переоценкой своих сил в своем собственном воображении. Это было единение с теми, кто был там сейчас, кто был плоть от плоти их самих. И связанные с ними одним сознанием, одними нервами, одной кровью, они не могли не думать о том, как хоть немного разделить с ними их участь. Приходили и другие, более рациональные, мысли – и об эпохальных размерах бедствия, и о своих собственных возможностях, и о невозможности что-нибудь изменить, находясь здесь. Главное было – быть там. По-другому они себя не видели и не представляли.

Между тем, вести были все тревожнее. Положение менялось каждую минуту. «Императорский поезд, следуя кружным путем, распоряжением из Петрограда дальше Вишеры пропущен не был, – читал Андрей в “Berlinische Zeitung”, – и после получения сведений о признании гарнизоном Петрограда власти Временного Комитета Государственной Думы и присоединения к Революции царскосельских войск, Государь велел повернуть на Псков, и дальше – Первого марта вечером, во Пскове, выслушав генерала Рузского, Государь ознакомился с положением, но решения не принял. Всю ночь телеграф передавал разговоры, полные глубокого интереса к решающейся судьбе страны. Рузский говорил с Родзянко и Алексеевым, Ставка – с Главнокомандующим. Во всех разговорах одно – отречение неизбежно. Потом пришла телеграмма от Царя с отречением в пользу сына. Затем – сообщение о том, что во Псков едут делегаты Комитета Государственной Думы Гучков и Шульгин. И Царь снова задерживает опубликование акта об отречении. Вечером прибыли делегаты. Среди глубокого молчания присутствующих Гучков обрисовал картину бездны, к которой подошла страна, и назвал единственный выход – отречение. «Я вчера и сегодня целый день обдумывал, – сказал Государь, – и принял решение отречься от престола. До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу своего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен. Вы это, надеюсь, поймете. Поэтому я решил отречься в пользу моего брата» – продолжал читать Андрей. И вот ответ Михаила – «Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа. Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего – благо Родины нашей, принял я твердое решение, в том лишь случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского». Андрей читал газеты, не успевая связывать одно с другим. На глаза попалась газета, которая сообщала о заседании Совета Рабочих и Солдатских депутатов – «Вчера стало известно, что Временное Правительство изъявило согласие на отъезд Николая Второго в Англию, и даже вступило в переговоры с британскими властями, без согласия и без ведома Исполнительного Комитета Совета рабочих депутатов. Мы мобилизовали все находящиеся под нашим влиянием воинские части, и поставили дело так. чтобы Николай Второй фактически не мог уехать из Царского Села без нашего согласия. Мы разослали телеграмм, командировали комиссаров, воинские силы с броневыми автомобилями, и окружили Александровский дворец плотным кольцом. С этого времени Царь находится под охраной».

Пройдет еще несколько месяцев, и станет известно, что первого августа семнадцатого года царская семья отправлена в Тобольск.

Пока Андрей собирался домой, он окреп. Мог уже достаточно долго стоять на ногах. А ежевечерние прогулки, недалеко от дома, в сопровождении Амели, почти не утомляли. Приближался день, когда можно было назначать сроки. К тому же, к Берндту уже раза два наведывались власти, расспрашивали, не знает ли он, у кого из ближайших соседей могут прятаться сбежавшие из лагерей русские. Берндт выказывал полную неосведомленность, но сам, конечно, был заинтересован. чтобы Чистилин съехал, как можно скорее. И обещал доставить на место, откуда они должны будут идти сами.

Начало октября было солнечное и теплое. Уходить назначили на двадцать шестое. А двадцать пятого вечерние газеты сообщили, что Временное Правительство арестовано большевиками. Никто, кроме юнкеров, и женщин-ударниц, бывших в Зимнем Дворце, за Временное Правительство не вступился. А воинские эшелоны один за одним переходили на сторону большевиков. Объявили декреты о мире и о Земле – два насущных вопроса, которые были важны для народа. И эти два насущных вопроса должны были обсуждаться вдруг появившимся «народным» правительством. Если русское общество, сменившее Царское Правительство, оказалось неподготовленным к принятию власти и вообще к крупным решениям, то теперь пришли другие люди. Они собрались с периферии в столичные города, и никого ни в чем, не убеждая, действовали. И время от времени объясняли народу что-то такое, чего народ, якобы, не знал, но что надо было знать, чтобы достичь лучшей жизни.