Я остановил его жестом. Он подчинился. Так и лежали, не теряя бдительности. И он, и я. А поскольку я двигаться совсем не мог, то подумал – он, наверное, меня меньше боится, чем я его. И такая это была правда, что, вконец обессилев, я закрыл глаза. Точнее, они сами закрылись. Это длилось не дольше мгновенья. А когда я открыл глаза снова, то увидел, что солдат, глядя на меня, улыбается. Как-то чуть-чуть. Одними глазами. И было видно, что он хочет что-то сказать, но, должно, не умеет. Так и лежали мы, глядя друг на друга, и думали друг о друге все, что каждому хотелось. Какой смешной человек, думал я, – глаза большие, а нос длинный и тонкий. И, кажется, что на нос, будто глаза-шарики навешаны. Шарики? – не понял я сам себя. Билиберда какая-то, пронеслось в голове. А все потому, что мне очень хотелось закрыть глаза. А я не могу. И еще я понимал,. что этот человек мне нравится. И что, если бы это было не здесь, я бы, пожалуй, пожал ему руку, подумал я тогда, но все-таки, осторожно поискал глазами свой автомат.

– Далеко, – понял он, сказав свое – «weite». Я кивнул, чтобы он знал, что я его понял.

– Тебе надо идти, – когда стало смеркаться, сказал я, показав на небо.

Он кивнул.

– Пойдем к нам в плен, – теперь уже откровенно смеясь, сказал я.

– Нет, ответил он, – Плен – всегда плен. Возьми! – опять намеревался он бросить мне чистый индивидуальный пакет.

Я отрицательно покачал головой.

– Наши врачи увидят. Немецкий стандарт. На все есть стандарт, – сказал я.

Он кивнул. Потом посмотрел на небо. Становилось темно.

– Фриц Хугель. Кассель, – сказал он. – Иван Туров. Вологда.

Он кивнул. Немного посмотрел на меня. И тут же, подняв свой автомат, и сильно припадая на правый бок, ушел из воронки. Я долго смотрел ему вслед. И каждый взлет осветительной ракеты, и каждая случайная, беспорядочная перестрелка, врезались в сознание, пока ни наступила тишина. Лет пятнадцать назад Фриц объявился в Вологде. Оттуда мне дали знать сюда. И мы нашлись, – договорил Иван Кузмич.

Все захлопали.

Фриц встал, слегка поклонился, и сказал, улыбаясь —

– Это правда. Он, – показал он на Кузмича, – Есть мой друг.

Все опять захлопали, и наперебой, стали приглашать сесть с ними рядом.

– Этому другу надо было бы показать мой родной город, который увидел я, когда вернулся домой, – встал с места низенький, морщинистый человек, с крупными. как бы не по росту, чертами лица, темными глазами, черными, как маленькие пружинки, волосами и носом, похожим на замысловатый картофельный клубень. А короткие ручки, с крупными кистями, придавали ему вид состарившегося пигмея.

– Знаю я, Однаков, что ты хочешь сказать, – начал, было, Машин дед.

– Так вот, города не было, – продолжал Однаков. – Только развалины и щебенка.

А под щебенкой – подвалы, где жили люди, – продолжал говорить Однаков. Никто не возражал ему. Все знали, что это – правда.

Фриц сначала слушал с еще не успевшей сойти с лица улыбкой, потом посмотрел раза на своего приятеля Антуана. Лицо его становилось все напряженней, и, наконец, он стал беспокойно поглядывать по сторонам, будто ища защиты.

– Ладно, Егор, – обратился к Однакову Иван Кузмич, сохраняя улыбку. Фриц и Антуан снова заулыбались.

– Мы говорим, мы вам тоже дали. Так? – спросил, смеясь. Кузмич, обращаясь к Фрицу, – Потому не ходи драться в Россию, – все так же улыбаясь, закончил он. Правильно?

– Ja, ja, – загомонили оба, наперебой, уже понимая, что разговор о том, кто кому дал, иссякает.

– Вьется в тесной печурке огонь… смола, как слеза… – запели женщины, которые всегда знают, когда надо сказать свое слово.

Музыкант играл тихо, едва растягивая меха, и большой, глубокий, объемный звук баяна, красивый, как сама песня, доносившийся будто откудато издалека – от самых полей под Москвой, и, подходя к каждому, наконец, замирал в нем. И оставаясь один на один с этим звуком, и с тесной печуркой, и со смоляной слезой, каждый, будто видел себя в тех далеких сейчас полях, необъятных и великих, как сама победа. «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага», будто выговаривали меха совсем тихо. И песня переставала быть общей. Она, будто была в каждом, кто ее пел и слушал, и эти четыре шага до смерти, будто и не отделяли сейчас тех, кто был здесь, за этим столом, и тех, кого не было, кто эти четыре шага прошел.

– Ух, – восхищенно сказала Маша, взглянув на Горошина. И он согласился с ней одними глазами.

– Хорошая песня, – вдруг сказал Антуан. И его красный помпон согласно кивнул. – На Западном фронте, – продолжал он, – Тоже была такая же великая песня – «Лили Марлен», – договорил он. Особенно популярна она была после открытия Второго Фронта, – продолжал он, помолчав.

– Говорили, будто ее принесли американцы, – осторожно и как-то вопросительно сказал Фриц.

Горошин промолчал. Он ничего не мог к этому добавить. Он не знал, так ли это на самом деле. Встретив взгляд Ивана Кузмича, Горошин сказал -

– Иван Кузмич, – есть у меня к тебе один вопрос. Ума не приложу, как за него взяться. Моего механика-водителя, нашего фронтового товарища, купили. Вместе с домом, землей, семьей и смородиной. Наш Председатель сейчас отсутствует. Надо бы у него спросить, как быть.

– А у нашего, у Капусткина? – спросил Кузмич. – А он что-нибудь знает? Что-то мне кажется, отфутболит, но с большим достоинством. – сказал Горошин.

– Да. Вполне. Он такой. Да ты погоди, – заговорил Иван Кузмич, – Им, тем, кто купил, не должны были продавать, раз там живут люди.

– Не должны, да продали, – умолк Горошин. С минуту молчал и Иван Кузмич.

– Созвонимся, – наконец, сказал он. – Я тут кое у кого, по своим каналам, узнаю. Может ли вообще Совет Ветеранов чем-нибудь помочь. Телефон запиши.

– Телефон есть у Маши.

– А-а, понял, – быстро посмотрел Иван Кузмич на Горошина. – Машка-то у меня – человек, – сказал он, взглянув на внучку.

Маша посмотрела на деда, улыбнулась. Но прислушиваться не стала.

– Трехлетней она у меня осталась, – опять сказал Кузмич., – когда родителей ее не стало.

– А что?

– Да «Мерседес» занесло, – помолчал Кузмич, – Ну и все, – рассказывал он. Маше три года. Я и больше никого. Правда, несколько лет с нами была еще моя жена, Машина бабушка. Но она уже не ходила. Так что, помощи от нее не было никакой.

Иван Кузмич помолчал, потом, будто спохватившись, сказал. —

– Обязательно все узнаю и позвоню. Привет ему.

– Кому?

– Ну, этому парню, которого купили

– А, понял. Бурову.

– Так это Витьку купили? – на новой волне понимания сказал Иван Кузмич. Ну, дают, – както по-деловому, и вместе с тем, озабочено произнес он.