том, что реальности нет — или не должно быть. Об этом писал историк русской мысли Адриано Делл’Аста в своей книге «Борьба за реальность»[134].

Русские мыслители много думали и писали о «духах революции», о ее причинах, о ее природе, о том, что в русском обществе ее готовило. У них, выросших и повзрослевших в дореволюционной стране, была возможность видеть произошедшее с другой стороны: со стороны «до−» и «вне−революционной». Мы, родившиеся и выросшие в «зрелом» Советском Союзе, такой возможностью, естественно, не обладали. Прошлое собственной страны мы знали только в идеологически препарированном виде. Представить себе, какой она была до того, как все это случилось (и, по мнению многих свидетелей, от старой России камня на камне не осталось), нам, я думаю, труднее, чем европейцам. Знаменитый «железный занавес» отгораживал нас не только от зарубежья, но от собственной истории. Когда этот занавес приподнялся и я впервые оказалась в Европе (а мне было почти 40 лет!), мое первое и сильнейшее впечатление от увиденного было такое: это «дореволюционный» мир. Для того, на чем такой мир стоит, в годы «перестройки» нашли неуклюжее выражение: «общечеловеческие ценности». Наша революция решила строить свой «новый мир» на другом основании. Я надеюсь, что из того, о чем я собираюсь говорить, это мое впечатление о «дореволюционной Европе» будет понятнее.

Итак, мы уже не могли встретить тех «духов революции», о которых писали авторы «Вех». Мы жили среди последствий того, что эти «духи» принесли. Последствий даже не самой революции (если считать революцией февраль 1917 года), а того, что власть в результате ее оказалась захвачена некоторой силой, поставившей в России жесточайший эксперимент: воспитание нового человека. Официально эта идеология называлась «марксистско-ленинским мировоззрением», но ее реальное содержание придется еще долго выяснять. Чего, собственно, требовала эта идеология от человека? От чего он должен был отказаться и что приобрести, чтобы стать тем «новым человеком», которого она собиралась создать (и во многом преуспела)? В чем заключалась лояльность или нелояльность каждого отдельного гражданина? Кого идеология объявляла своим врагом?

Не все, что эта доктрина имела в виду, объявлялось эксплицитно. Воинствующий атеизм, материализм, классовая борьба, «беззаветная преданность делу партии», пролетарский интернационализм — этому всему учили уже младших школьников. И продолжали учить вплоть до пенсии. В университете идеологическим предметам отводилась треть учебного времени. Но теперь, если кто-то перечитает все эти убийственно скучные учебники (инструменты интеллектуальной пытки, которой подвергался каждый, родившийся на нашей бескрайней территории): историю КПСС, диамат, истмат, научный атеизм, марксистскую эстетику, научный коммунизм и т. д. — он вряд ли поймет, что же в действительности определяло практику повседневной жизни и «руководство» ей со стороны партии. Тем более что последующие годы показали: от всего, что составляло доктрину, это «самое передовое учение», власть отказалась глазом не моргнув. Вчерашние борцы с религиозным дурманом стали православными активистами. Видимо, дело давно было не в этой формальной писаной доктрине.

Какие-то важнейшие вещи оставались необъявленными. Их не так легко уловить и назвать. Адриано Делл’Аста проницательно описал это в своей книге.

Мою нынешнюю тему можно понимать как продолжение его идей: это попытка описать одну часть всеобщего «уничтожения реальности», задуманного и практикуемого властью. Эта, выбранная мной, часть, по-моему, особенно драматична и совсем еще мало обдумана. Я имею в виду уничтожение памяти умерших, лишение их погребения — и часто сокрытие даже самого факта насильственной смерти.

Масштабы и последствия этого фантастического предприятия трудно вообразить.

Политическая власть претендовала на власть над всем мирозданием, над жизнью и смертью. Ей мало было физически уничтожить неугодных, пресечь их существование («ликвидировать»). Она хотела сделать так, как будто этих убитых людей и вообще не было на свете. Она требовала их полной аннигиляции. Мы должны признать, что оставшиеся в живых подчинились этому приказу. Они — за редчайшими, редчайшими исключениями — как будто дали «подписку о неразглашении». То, что на языке императорского Рима называлось dam-natio memoriae (проклятие памяти, лат.), на советском языке называлось требованием от каждого «подписки о неразглашении». Все население как будто дало это подписку — не разглашать известный им факт смерти миллионов, да и самый факт их жизни.

Для русской культуры это «лишение умерших смерти» особенно поразительно. Отношения с умершими безусловно составляли центр традиционных народных верований; так это и сохранилось в крестьянской культуре до наших дней. Это традиции дохристианского происхождения. Но и в православии прощание с умершим, отпевание и панихида отмечены особой красотой и глубиной. И первым (народным почитанием умерших), и вторым (православным «богословием смерти») мне приходилось заниматься[135].

Замалчивание смерти миллионов (в первую очередь — убитых в лагерях и тюрьмах «врагов народа»[136], но не только: по другим причинам скрывалась и смерть солдат на войне, и число погибших в блокаду и от разнообразных катастроф[137]), damnatio memoriae, запрет на всякое упоминание об умерших, невозможность узнать дату их смерти, найти их могилы, совершить обряд прощания… Принудительное молчание о «своих умерших», в котором люди жили десятилетиями, распространилось, кажется, и на само обсуждение этой истории.

Эта практика damnatio memoriae никуда не исчезла (при всех переменах «идеологических» координат). Приведу один пример. Это борьба с памятью о Борисе Немцове, убитом на мосту у стен Кремля. Уже два года каждую ночь спец-отряды уничтожают стихийно возникший на мосте мемориал, и каждое утро люди приносят свежие цветы.

Первым и совсем недавно эту важнейшую тему поднял Александр Эткинд в своей книге «Кривое горе. Память о непогребенных»[138]. Оригинальное английское название книги точнее обозначает ее предмет: «Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of Unbured» — «Искалеченный траур. Истории неумерших в стране непогребенных». Речь идет о погребении и трауре, а не о горе как личном, душевном переживании. «Россия — страна, где миллионы остались непогребенными, и репрессированные возвращаются как зомби, не вполне ожившие мертвецы», — пишет А. Эткинд[139]. Как этнолог, не могу не поправить эту фразу: не «не вполне ожившие», а «не до конца умершие», не совершившие свой rite de passage (обряд перехода, фр.), то есть не ушедшие из мира живых в «другой мир». Этот «другой мир» разные традиции представляют по-разному, но универсальным остается одно: радикальное разграничение мира живых и другого мира — того, который погребение и институт траура призваны помочь умершему достичь. Речь в книге А. Эткинда идет о «работе горя», о той работе, которую человеческая культура предписывает обществу живых по отношению к умершим. Это универсалия человеческой цивилизации: первое, что мы знаем о человеческой культуре, о homo sapiens, —