Виктор Цой:

«У нас очень много предложений, но мы выбрали Алма-Ату, потому что я очень полюбил этот город. Мы вообще очень мало гастролируем. Лучше больше времени отдавать работе над деланием музыки, чем над ее исполнением».[195]

Юрий Белишкин:

«Прилетаем, смотрим: ни одной афиши в городе. Спрашиваем организаторов: „В чем дело?“ А они показывают в офисе пачки афиш, которые уже не нужны, потому что, поставив лишь один щит, они продали три Дворца спорта».[196]

Из воспоминаний:

«Я был в Ленинграде всего три раза. В тот последний приезд (1983 год) я не был связан определенной программой и просто шатался по улицам, дворам, заходил во дворы, рюмочные. В одной из них я познакомился со странным человеком по прозвищу Кость. С собой у него была гитара и бутылка портвейна. Потом мы сидели в грязном сквере и он играл свои песни, обещал познакомить с друзьями-музыкантами, говорил, что Боб – его друг, но он знает парня покруче, а фамилия его – Цой. Но уже через час Кость был готов, и я еле доволок его до дома – жуткой коммуналки в каких-то трущобах неподалеку от Невского. Костяная мамаша, человек несомненно чрезвычайно добрый, естественно, сказала обо мне все, что думает, а думала она много. А Кость в это время бессовестно храпел. Я бы тоже отдохнул, но пора было на вокзал – и домой. Сейчас понимаю, что, останься я в Питере еще на день-два, то непременно познакомился бы и с Бобом, и с Цоем, и с другими. Что поделать, знать, не судьба… А через года полтора впервые услышал „Кино“ на кассете. Голос, музыка, аранжировки мне сразу не понравились. Но тексты зацепили моментом. Такое никто в то время не пел. И это был кайф!

А потом были „Ночь“ и „Группа крови“. И приезд „Кино“ в Алма-Ату, 1989-й… Погода была омерзительная: раскисший снег чавкал под ногами, как вонючее болото. Алма-Ата была захвачена сыростью и слякотью. Я шел во Дворец спорта на встречу с Виктором и думал, с чего начать разговор – с „Группы крови“? С феномена „Кино“? С диска „Ночь“? Или, может, спросить о том давнем знакомом – Кости? Он правду говорил, что друг? До концерта оставалось еще полчаса. Каспарян и Гурьянов весело пинали друг другу мячик, набитый какой-то дрянью. Тихомиров, сидя в углу, похохатывал, читая какую-то пионерскую газету, в которой было опубликовано интервью с Цоем, и ехидно его комментировал. Совершенно левые люди заходили в гримерку, нахально глотали холодную „Пепсику“, стреляли у ребят сигареты (господи, тогда это еще не было дефицитом!), беспардонно вмешивались в разговоры. Особенно борзела одна длинноногая деваха, по лицу которой блуждала счастливая улыбка растревоженной идиотки, которой доверили нести знамя. А из-за чуть приоткрытой двери доносился поросячий визг сотен юных алма-атинских поклонниц „Кино“, уже заполнивших партер. Сегодня последний концерт группы в Алма-Ате. Кто мог тогда знать, что здесь Цой выступает в последний раз?»[197]

Игорь Коваленко:

«В первый раз голос Цоя я услышал в 85-м году у одноклассницы. Сквозь пургу и треск помех раздолбанной „Весны“ он пел „Восьмиклассницу“. Качество записи было поганым, но голос и „свой“ текст меня заворожили. Помню, как под ту же „Восьмиклассницу“ меня пинали ногами в милицейском „обезьяннике“-клетке после концерта, на котором снимался финал фильма „Асса“. Впервые я увидел Цоя вживую на съемках „Иглы“, где в эпизодах снимался мой племянник Сашка Алибакиев. Помните монетку на веревочке, которую главный герой опускал в телефон-автомат? Я вертел ее на пальце, ожидая битых два часа Сашку, пока ее на забрал у меня матерщинник помрежиссера и не отдал молчаливому метису. Месяца через два этот метис упадет, убитый ножом „наемника“, а Сашка деловито спросит меня: „А ты знаешь кто это упал?“ Меня интересовало только одно – поскорее свалить с мороза, и я сумничал: „Брюс Ли небось?“ На что племянник солидно пояснил: „Это Виктор Цой – из „Кино“. Познакомились мы в Алма-Ате в феврале 89-го на гастролях „Кино“. Мы стояли у Дворца спорта и ждали Цоя. Ждали долго. Дурной бородач из алма-атинского рок-клуба часто выскакивал заверить, что вся команда давно уехала в гостиницу и господ поклонников просят разойтись. Ему не верили. Бородач матерился и уходил. Толпа редела. Вдруг к центральному входу подкатил рафик, и первым вышел бородач, который почему-то отнял у кого-то фотоаппарат. Началась ругань, и тут появился Цой. Все замолкли. „Привет, Виктор“, – сказала девочка с косичками. „Привет, толпа, – остановился Цой. – Меня ждете?“ – „Спасибо, что приехал“.

„Дать автограф?“ – Виктор достал ручку и черкнул на паре билетов. „Ладно, я поехал. А ты отдай фотик“, – сказал он „бороде“. „Кино“ погрузились в машину, но просто так их не отпустили. Рафик дружно приподняли и несли метров двадцать. А „бороду“ побили, но не сильно. В гостиницу я вернулся за полночь с бутылкой „Столичной“ в руках. В коридоре кто-то спросил меня в спину: „Кому несешь?“ – „Тебе!“ – зло решил отвязаться я. „Тогда заходи“. Я обернулся – Цой. В тапочках на босу ногу и с полотенцем через плечо. В номере уже было весело. Цой спросил только: „А ты кто?“ – „А я машину сейчас твою нес“. Трепались и гудели до четырех часов утра. Цой все звонил куда-то, пил залпом из граненых стаканов и не пьянел. Говорил, как затрахали его местные журналисты. Все ржали, вспоминая школу и ножки учительниц, ссорились с горничной, которую потом все же затащили в компанию. Виктор говорил про поездку в Америку, про сына и мать, звал в Питер и смеялся, когда я сказал, что не приеду, потому что дорого. Даже во хмелю он оставался собранным. Все-таки я приехал в Питер и застал его, возившегося с сыном, отдал коробку алма-атинских яблок. Мы курили с ним на лестничной клетке. В конце весны перед самой армией дверь открыла уже Марьяна, его первая жена, и сказала, что Виктор здесь больше не живет. Эта грозная дама хотела спустить меня с лестницы, но я забил ей руки коробом с казахстанским апортом, на что она возразила: „Еще чего!“ – „А пацану“, – сказал я, спускаясь вниз…»[198]

Юрий Белишкин:

«Февраль, Алма-Ата. Витя после концерта всегда минут десять лежал без движения, в себя приходил: на сцене энергии всегда много затрачивал. Для него, я думаю, очень важны были эти послеконцертные минуты. И вдруг вламывается какой-то дядя: „Я из воинской части, мне срочно интервью у Цоя взять надо, у меня через несколько минут последний автобус, опаздываю“. Отвечаю: „Подождите немного, он скоро выйдет“. Тот ничего слушать не желает, разворачивается и уходит. А потом статья выходит, мол, зажрался, жлоб, интервью не дает, звездная болезнь…»[199]