И тут… как засветилось вокруг. Навстречу мне стрелы с паклей горящей полетели. Мыши мигом вверх поднялись, только их и видели, боятся огня, суки такие! Повернулся я разок, со спины куски крыльев сбросить, да так и обалдел. Я тогда решил, что привиделось в темноте, ага, ну никак не мог в такое поверить. Две стрелы горящие в здорового рукокрыла воткнулись, прямо в брюхо волосатое. Да не просто в здорового, пожалуй, этот побольше вымахал, чем мышь, чей скелет перед Колодцами пасечников висит. А тот мышь ведь громадный при жизни был, свинью бы запросто уволок!

До когтей этой сволочи мне оставалось совсем чуть-чуть. Он уже норовил в загривок мне вцепиться, а когтища такие, что мог даже мою кожу порвать. Дык и не порвал бы — запросто бы за собой утащил. Вот так птица, вот так мышь, крылья в темноте не видать, но здоровенные, небо закрыли! А хвост прямо по борозде за мной волокся!

У меня аж зубы заныли, пока следил, как он со стрелами в пузе кружит. Быстро во мрак убрался, только ветром от крыльев пахнуло.

А я-то, дурень, рожу к хаткам обернул, хотел крикнуть — мол, спасибо, ребята, хоть вы и не люди добрые, а все равно, спасли меня от нечисти ночной, я вам за это, пожалуй…

Не успел я обезьянам за спасение ничего дельного предложить. Кулачище волосатый мне промеж глаз врезался.

Тихо стало, хорошо.

— А я грю — засолить!

— Невкусно будет, нет в нем жиру!

— Засолить, и все! В бочке с чесноком…

— Нет в нем жиру, глупый!

— А тогда закоптить!

— Не-е, тогда уж засолить!

Я открыл левый глаз. Правый почему-то не открывался. Все качалось — корявые стенки, очаг с огнем и котелком, тени, веревка с сушеными щуками. Щуки были неприятные, с лапами. Все качалось кверх ногами. В тулове моем все болело. Ну не было такого места, чтоб не болело.

— Вы чего орете? Рыбу распугали! Щас я вас обоих засолю! — В избу ворвался свежий ветер. Вместе с ветром вошел кто-то главный, потому что остальные забегали. А я понял наконец, что сам вишу кверх ногами, потому и вижу все неправильно. Руки примотали к тулову, ага, примотали неверно. Не за спину, а вдоль боков. Зато ноги скрутили так, что пальцев я уже не чувствовал. Видать, подвесили невысоко, до лица то и дело долетали искры с костра.

— Папа-аа, а чего Тырр тут орет? — плаксиво забасил кто-то очень большой.

— Па-паа, а чего Рырк не дает мне хомо засоли-ить? Он соль спрятал, па-апаа! Скажи ему, чтоб отдааал!

Дважды сильно треснуло. Похоже, папа раздал сынкам по затрещине. Оба басом захныкали. Передо мной на корточки присел громадный облезлый нео. От него так разило тухлой рыбой, что я чуть ему в морду не блеванул. Но все же сдержался, хомо я или обезьян некультурный? Одет нео был красиво. Вокруг шеи на толстом шнуре висела толстая попона вроде плаща. Висела до самой земли, даже за ним маленько волоклась. Попона вся выцвела, но звезды на ней блестели, ага, вроде как серебряные. Еще там были буквы, я разглядел и запомнил. «Ку-коль… те-атр сень-ора Кара…», дальше стерлось. Мне потом Любаха рассказала — раньше места такие были, где мальцов собирали и куклами забавляли. Короче, обезьян занавес с такого театра где-то отодрал.

Нео облизнул клыки, выудил из волосатого уха пару насекомых, внимательно разглядел и сунул в пасть.

— Тырр, отвяжи его.

Я хотел сказать «спасибо», но опять не успел. Чо-то я сегодня ничего толком не успевал, видать, день такой неудачный. Веревку с ног отрезали, но снизу-то никто не подхватил. Башкой шмякнулся, ешкин медь, хорошо, что полы у них земляные! Руки мне развязывать не стали, лежал я и глазьями шевелил. Врезали мне здорово, правый глаз почти закрылся, и нос маленько болел. Потом стал я шеей шевелить, проверял, не сломалась ли. Вроде целая, ага. Изба ихняя построена была криво. Странно, что до сих пор не завалилась, все углы разные. В потолке дыра для дыма, дверь — вперекосяк, по углам — тюфяки.

— Зачем пришел в наш лес? — спросил главный. Незлобно так спросил, только ногой мне в живот стукнул. Ну чо, дышать я долго не мог после его тычка. Это ж нео, в нем кило двести веса и кулак с мою голову. Я, к примеру, с нео не дерусь ни на базаре, ни в лесу. Такое у меня правило. И не от страха, а просто жить охота.

— Не будешь говорить? — Папа опять замахнулся ногой. — Тырр, сунь ему огня под хвост.

Тырр обрадовался, полез в костер за головней. В отличие от отца, Тырр был почти голый и не слишком красивый. Весь в шрамах, укусах и гнойниках. Шерсть на нем росла кусками. Брат его был старше, наполовину седой, толстый, но такой же глупый. Зато носил на поясе жутко антиресную штуку, я аж загляделся. Носил он вместо ремня пулеметную ленту, только дыры под патроны были аграмадные.

— Ты, дурень… не бей… — Я выплюнул с кровью что-то твердое. — Как я могу говорить, когда ты в живот бьешь?

— Зачем пришел в наш лес?

— Меня ждет лесник Архип, слыхал о таком? — соврал я.

— Па-апа, можно я его засолю? — встрял сынок. Сынок был выше папы на полголовы, но тут же получил удар в ухо. От удара он отлетел и плечом выбил окошко. Окошко было хлипкое, вместо стекла залепленное пузырем какого-то зверя. Мне это даже понравилось, потому что дышать в закрытой избе было трудно, аж глазья слезились.

— Здесь наши земли, лесников тут нет, — сказал папа. — Хомо, ты зачем спортил огород?

— Репу подави-ил, картоху, чесночок мо-ой! — жалобно заголосил толстый Рырк.

Тут до меня дошло, почему я бежал по такой странной поляне — то яма, то кочка. Ясное дело, это был вспаханный огород! Я отбивался от рукокрылов, а сам влез на чужие грядки. Тут я старого нео даже зауважал маленько. Если он меня убьет, то будет прав. Ведь я на самое святое, ешкин медь, посягнул. Если б к нам на Факел кто вломился да ферму бы потоптал, разбираться бы долго не стали. Самое гадкое и подлое дело — весь клан без урожая оставить…

— Чесно-ок подавил… — завывал лохматый детинушка.

— Заткнись, — папа без замаха врезал старшему сынку в челюсть. Тот плюхнулся на задницу, похоже, не обиделся.

Старший почесал спину, толкнул кривую дверь. Я испужался маленько, вдруг уйдет сейчас, тогда детишки его меня мигом засолят. Руки я изо всех сил напрягал и ослаблял, чтобы путы раздвинуть, но драться с такими медведями все равно бесполезно.

Однако отец далеко не ушел. Прямо в дверях нужду справил, оторвал с веревки сушеную рыбину, стал грызть вместе с костями.

— Я не хотел, правда. У меня друг умирает. Пасечники спасти могут. Слушай, нео, я заплачу, отработаю тебе…

— Ты откудова такой говорун? С Асфальта? — нехорошо так прищурился папа.

— С Факела я.

Я решил пока не докладать, кто мой батя. Успею сказать. А чо, как бы хуже не вышло или выкуп какой заломят.