— А кому выносимо?! Кому и с кем?! — Павел адресовал эту реплику Софье, хотя обращался, конечно же, к Петру.

— Он вдруг загорался идеей и не видел никого и ничего вокруг, — попыталась объяснить Софья. Потом так же быстро он к этой идее охладевал, и я была виновата в этом. Его бросало из любви в ненависть, без малейшей паузы он переходил от отчаянья к вдохновению… Иногда он собирал у нас дома огромные балы-кутежи, продолжавшиеся по нескольку дней, а потом вдруг прогонял всех, всё, устал, пошли вон! Он выпил меня залпом за год, как бокал игристого вина, из хрупкой девочки я превратилась в прокуренную измученную женщину, которая плохо понимает по часам и главное — не может родить.

— Его, конечно, терзали бесы, — констатировал Павел.

— Я от нее устал, — пожаловался Петр, — позови его, я хочу выслушать вторую сторону. Он, когда у нас был, обвинял ее?

— Я не могу с тобой судить! — почти закричал Павел. — Ты меня бесишь, идиот ты эдакий! Что со мной будет, если из-за тебя я такое чувствую! В раю он! Почему ты никогда не готовишься к слушаньям?

Каждый из них шевельнул крыльями и переменил позу, приосанился, чтобы показать собственную значимость и значимость момента.

— Значит, насильно мы его беспокоить не можем, — как ни в чем не бывало сказал Павел, — пошли ангела, может быть, он сам захочет заглянуть к нам на огонек?

Ефим не захотел появиться, и апостолам пришлось разбираться самим. Они достали гроссбухи, видеозаписи и принялись, чертыхаясь, разыскивать по каталогам нужные эпизоды.

— Ты как считаешь, — спросил Павел Петра, предварительно попросив Софью немного помолчать, — она сама любила его?

— Конечно, — заверил его Петр, — вот посмотри сюда и сюда.

На пленке, которую они рассматривали, были запечатлены ее душераздирающие письма к нему, ее устные признания, ее разговоры с подругами и матерью. Сомнений не было, она любила его страстно, полностью, до последней капли. Жертвы она никакой не принесла — не то чтобы ради него она отвергла принца. Без Ефима ее поглотило бы захолустье, вышла бы она замуж за какого-нибудь никчемного работягу или клерка, который запил бы пуще Ефима, но только грязно, с мордобоем — а как иначе-то? Софья вышла из бедной семьи с грязной и темной окраины города, и кроме обаяния молодости у нее не было ничего. Она понимала, что именно сможет получить от него: хоть какой-то талант, его звонкое имя вместо своего неказистого, полезные знакомства.

— Вот посмотри сюда, еще одно доказательство, — сказал Павел, привстав с места и чуть не споткнувшись о собственную тень, — посмотри, ее друзья, ее новый муж решают не говорить ей о смерти Ефима. Вот этот эпизод. Смотри, она беременна, кажется, на последнем месяце, когда Ефима нашли мертвым на скамейке в парке.

— Ты любила Ефима? — грубо спросил Петр.

— Да, — тихо ответила Софья.

— А почему ушла от него к сытому, спокойно живущему искусствоведу, занятому только одной своей карьерой? — не унимался Петр.

— Я захотела покоя. Невозможно жить на вулкане. У меня кончились силы.

— А как же он?

— Когда Ефим сказал мне, что без меня не сможет жить, я не придала этому значения, все так говорят.

— А почему он в раю-то? — забеспокоился Павел. — Алкоголик, наркоман, дамский угодник, автор двух десятков ярких статей и не более того?! За какие такие заслуги?

Они стали разбираться. Если он попал в рай, значит, мученик или герой. Если эта женщина нанесла вред мученику или герою, она должна быть осуждена.

— Как он жил без нее? — проговорил Петр, листая материалы дела Соровского. — Какой за ним подвиг? Не пойму!

Из записей явно следовало, что после отъезда Софьи в Москву к новому мужу, в тихую и спокойную жизнь, к мужу, которого она никогда не любила, но которому родила двоих детей, к мужу, которого бросила, как только тот тяжело заболел, найдя себе иностранца с неплохой квартиркой на рю де Рэн, именьицем в Провансе, Ефим, убиваясь от горя, тяжко пил и совершенно опустился. Его утащила на тот свет слишком большая доза героина, он умер на скамейке Летнего сада, поставив пустой стакан из-под водки к подножию скульптурной группы «Сатир и вакханка», сотворенной неизвестным ему автором в начале восемнадцатого века.

— Ничего не понимаю, — взвился Павел, — какой тут рай?

Софья стояла ни жива ни мертва, наблюдая за замешательством апостолов.

Суд над собой она представляла совсем не так, готовилась заранее, считала дело беспроигрышным. Поэтому она даже рада была умереть, изрядно намучившись перед смертью во искупление своих грешков. И что теперь? Она отчетливо видела, как взаимная неприязнь истончала ситуацию, и уже многочисленные случайности вились вокруг, как стая комаров, так и норовя проскочить вовнутрь, заразить желтой лихорадкой, насосаться крови без всякого ограничения. В самом деле, разве она виновата в том, что до последнего дня страстно любимый ею Соровский умер внезапной смертью через год, июньским полднем среди надрывающихся соловьев в Летнем саду? Она точно знала, что никто не сможет ее в этом обвинить. Разве что суд людской, путающий карму с карманом и душу с душком! Но здесь же не базар!

— Может быть, это нам испытание от него? Пускай мы помучаемся, а он оценит, на что мы способны? — предположил Петр. — Он это очень любит. Чтобы искры летели! Он низверг их, нас то есть, людей, в материю, тяжелую, плотную, гниющую, и давай пинать за эту тяжесть, давай дразнить!

— Да что с тобой сегодня, Петя, — взбеленился Павел, — ты богохульствуешь! Понимаешь ты это?

— А зачем он столкнул Каина и Авеля? — не унимался Петр, — почему он у одного жертву принял, а у второго нет? Как вообще так можно поступать?! Он посмотреть хотел, что будет? Искушал?

— Господь любит, когда в классе хай, — устало ответил Павел, поддавшись, — и судим мы здесь не его. Принеси книгу с неслучившимися жизнями.

— Принеси да принеси, — возмутился Петр, — раскомандовался!

Неслучившаяся жизнь Ефима Соровского потрясла даже многоопытных Петра и Павла.

Вот сидит он в крошечной комнатке, в своей келье, в задрипанной московской пятиэтажке. Вот люди текут к нему рекой, и он, седовласый, каждому дает утешение, совет, рассказывает о будущем. Квартира на первом этаже, и дверь всегда открыта. И женщина там принимает, точнее, принимала бы посетителей в длинной цветастой юбке, в цветном хлопчатобумажном платке, худенькая, легкая, словно не имеющая возраста. Он молился бы по ночам, когда все спят, разговаривал бы с образами, что в молитвенном углу или на столе, покрытом белой скатертью.

Как же все заколготились бы, как затараторили, когда Ефим, тихим голосом поговорив на прощание с Софьей, навсегда ушел бы из Петербурга в монахи. А куда еще деваться, если предки твои уже прожили до твоего рождения все пристойные варианты жизни. Прадед — личный советник императора Николая II, двоюродный прадед — профессор Академии художеств. Прапрапрадед по другой, материнской линии его был министром иностранных дел при Екатерине II. Прабабушка — первая красавица Лондона, окончила консерваторию, в Петербурге давала уроки Шаляпину. Страстное желание служить только вере людской снизошло бы на него милостию Божией, когда ему было бы уже сильно за пятьдесят. Инфаркт, клиническая смерть, озарение и долгая-долгая жизнь до другой, тихой, почти что радостной кончины.