Фронтовая, фронтовая!.. А он член партии?» — тут же спросил он себя.

Пока парня укладывали на носилки, никто не проронил ни слова, словно смерть заледенила всех. Килиан выбрался из толпы, окружившей станок.

— Полез дурак под суппорт, а закрепить его забыл! — мимоходом услышал Килиан торопливый шепот где-то рядом с собой. Высокая худая женщина с седыми волосами, хотя и довольно молодая, беззвучно рыдала, заслонив лицо широкой ладонью. Килиан, сам не зная почему, был неприятно поражен этим молчаливым плачем и вдруг совершенно неожиданно вспомнил о Купше.

«Купша! — с какой-то тревогой подумал он, оглядываясь вокруг. — Где же Купша?»

Он сделал несколько шагов влево, еще раз поглядел кругом и стал торопливо проталкиваться среди людей, как вдруг споткнулся. Падая, он ухватился за кого-то и чуть не свалил человека. Удержавшись на ногах, он огляделся, и ему бросились в глаза несколько искаженных и перекошенных лиц (он даже не разобрал сразу, мужские они или женские), которые смотрели на него со злобой и ненавистью. Килиан вздрогнул и стал пробираться дальше. «Такого я еще не видел! — быстро пронеслось у него в голове. — Неужели и я так выгляжу?» Он хотел было обернуться и еще раз посмотреть на искаженные лица, перекошенные ненавистью и обращенные в его сторону, но сдержался. Прокладывая себе дорогу среди неподвижных, словно окаменевших людей, он все время глядел по сторонам и механически повторял про себя: «Купша, где же, черт подери, Купша?»

Ни одну мысль он не мог додумать до конца, ни одно суждение не облекалось в четкую форму. Из великого множества знакомых людей в его памяти, как это ни странно, всплыл один только облик чернорабочего, широкоплечего и неловкого от робости, с худым мрачным лицом.

Толпа подалась в сторону, толкая Килиана, и он, не обращая внимания на то, что происходило у него за спиной, пропустил носилки с пострадавшим, который был в агонии. Люди снова заговорили шепотом, перебрасываясь торопливыми, короткими фразами. Удаляясь от места происшествия, Килиан все продолжал искать Купшу.

ГЛАВА IV

— Про Пенеску я больше не буду тебе рассказывать, — заявила Франчиска, продолжая свое повествование.

Это было на третий день после того, как Франчиска побывала у Килиана, где и начала эту исповедь, которую она считала совершенно необходимой. Они пересекали улицу неподалеку от Триумфальной арки. Почти целый день шел теплый сентябрьский дождь, и теперь вымытый асфальт поблескивал, рассеивая тени от этой пары, которая при неверном свете фонарей бесцельно блуждала по переулкам, переплетавшимся между шоссе Киселева и улицей Доробанцев. Килиан казался еще более молчаливым и мрачным, чем обычно. Накануне произошел несчастный случай в механическом цехе, и хотя он больше не думал об этом, но все еще ощущал тяжелую, свинцовую атмосферу тех часов. Он был почти доволен, слушая запутанную семейную историю со всеми ее подробностями, повторениями, каким-то искусственным выделением тех или иных событий, по сути дела одинаково важных или неважных, с бесконечной, порою весьма утомительной вереницей восклицаний и неискреннего негодования, без которых нельзя обойтись, когда пытаешься вновь пережить минувшее. И это бесцельное блуждание, неторопливая прогулка по блестящему асфальту была очень кстати Килиану, который старался освободиться от ощущения воображаемой вины.

— После всего, что произошло, — продолжала Франчиска, — Пенеску жил у нас еще некоторое время, насколько я помню, до осени. Во всяком случае та короткая, но яркая сцена, свидетельницей которой я стала, спрятавшись в беседке, была такой впечатляющей, что вытеснила из моей памяти все, что было связано с этим вельможей и его последующим пребыванием в нашем доме. Да, этот мужчина, в которого я была влюблена, несмотря на свои двенадцать лет, предстал передо мной в совершенно неожиданном свете. Его явный цинизм, который он, вместо того чтобы скрывать, все время выпячивал с каким-то непонятным самодовольством, словно в этом заключалась его сила или достоинства, его неожиданные рыдания в траве у ног строгой умной женщины, какой была моя мать, потом ее бегство от этого страшного человека, ее твердые ровные шаги, которые вели к катастрофе… Теперь, когда я произношу эти слова, несмотря на то, что с тех пор прошло более десяти лет, я все еще слышу, как скрипит песок у нее под ногами, как с неприятным резким шумом ее туфли отбрасывают мелкие камешки на дороге. Тогда я была шокирована внешней стороной этой сцены, ее грубостью, какой-то непристойностью, теперь же я отдаю себе отчет, что тогда уже обозначился подлинный переворот в сознании моей матери, а потом и в жизни всей семьи. Бывают такие события, которые не исчезают со временем, а, наоборот, приобретают все большее значение, они растут, пухнут, и их уже невозможно обойти, словно гору. Тогда-то начинаешь понимать, что подобный факт, который некогда казался ни мельче, ни крупнее, чем все другие, и был подлинным переворотом, одним из тех великих событий, которые не столь часто случаются в жизни человека или семьи. Я уже говорила, что совсем не помню, как себя вел Пенеску после этого дня. Сцена, происшедшая на моих глазах, хотя и не была понята мною до конца, однако на некоторое время вытеснила из памяти даже исключительную в своем роде фигуру Пенеску. Он уехал, и больше я о нем никогда не слышала. Возможно, что он живет даже здесь, в Бухаресте, а может быть, сбежал за границу, как это сделали многие подобные ему люди, или умер. Но его появление у нас, которое можно уподобить прологу, закончилось, и теперь начинается настоящая пьеса.

Если ты помнишь, я рассказала тебе о гнусном учителе Войне, который покровительствовал мне, о моей подруге, казавшейся мне такой искренней, и, наконец, о Пенеску. Все это ознаменовало для меня первые проблески здравого смысла в лживом абсурдном мире, в котором я жила, первые глубокие трещины в нереальном, придуманном мною мире, в котором, как я полагала, должны были господствовать истина и справедливость. Однако после отъезда Пенеску фальшь предстала предо мною не в виде изолированных, кажущихся на первый взгляд ничтожными, разрозненных фактов, а плотно обступила меня со всех сторон. Я чувствовала себя укрывшейся за толстыми стенами одинокого домишки или бревенчатой хижины, окруженной какими-то дикими животными, или желтой и мрачной водой вздувшейся реки, которая заливает берега.

Ты, наверное, помнишь о Петрашку, о том честолюбивом священнике с высоким лбом, о его жене, тете Мэриуце, красивой, ласковой женщине, и об их мальчиках, почти моих ровесниках. Один был на год старше, другой на год младше меня. Петрашку и моя мать