в довольно большую комнату в конце коридора, куда были свалены разные ненужные вещи: сломанные стулья, продавленная тахта, картины, старая ванна, связки газет и заплесневевших книг, рваные зонтики, изношенная одежда, разрозненная обувь. Старик не выглядел очень несчастным, хотя и жаловался, что плохо спит из-за «шелкового шуршания мышей». Да! — воскликнула Франчиска и засмеялась. — Я очень хорошо помню, как он заговорщически смотрел нам, детям, в глаза и рассказывал, что «шелковое шуршание мышей» мешает ему спать, особенно под утро! Мы все время приставали к нему, чтобы он рассказал нам, как он спит. Старик бесконечное число раз повторял свой рассказ, и, когда он доходил до слов «шуршание мышей», мы все поднимали кверху указательный палец и, глядя друг на друга расширившимися глазами, строго произносили хором: «Особенно под утро!»

Прошло не так много времени после переселения дедуси в комнату с мышами, как его перестали кормить за одним столом со всей семьей под предлогом, что ему нужно выдерживать диету. Ему стали готовить отдельно, и ел он теперь на террасе за железным, покрашенным зеленой краской столом, который изредка летом выносили во двор. Кормили его плохо и скудно, потому что, как я помню, те сласти, которые мы приносили ему во искупление своих насмешек и ребячьих дерзостей, постепенно были заменены кусками хлеба, остатками жаркого, за которые нас часто наказывали, ибо, как говорилось нам, мы пачкаем платье и делаем плохо дедусе. Через некоторое время я действительно поверила, что своими приношениями мы вредим старику, и перестала носить ему куски. Но даже и сейчас, как это ни странно, я ощущаю угрызения совести, вспоминая его сморщенное личико с круглыми, чуть прищуренными глазками и то, как он мелкими неуверенными шажками переносит свое согбенное, все больше и больше слабеющее тело. Большую часть времени он проводил во сне, но как-то раз его невестка, необыкновенно красивая и мягкая тетя Мэриуца, решила с утра запирать его комнату на ключ под тем предлогом, что дедуся, отдыхая днем, не спит по ночам. Поскольку семья Петрашку большую часть дня проводила вне дома (утром уходили кто в епископию, кто в школу, потом все вместе отправлялись обедать к сводной сестре госпожи Петрашку, возвращаясь домой иногда даже поздно вечером), дедуся оказывался запертым снаружи на застекленной террасе, где ему оставляли кастрюлю с едой, приготовленной на целый день.

Старик прыгал взад вперед по террасе, словно большая саранча, испытывая ту же тоску, какую испытывают животные в клетке. Когда же мы, дети, спрашивали его, как он себя чувствует, то он быстро оглядывался вокруг своими выпученными глазками, вытягивал тонкую, словно струна контрабаса, шею и тихо отвечал: «Очень, очень плохо!»

Его напряженный взгляд, вытянутая шея, которая казалась необычайно длинной, низкий, глухой голос — все это невероятно забавляло нас, а также, я думаю, и взрослых, которые, вполне понятно, не говорили об этом ни его сыну, ни невестке. И действительно, как-то раз я застала врасплох своего отца (мне кажется, в тот день он выпил несколько больше обычного). Это было в субботу вечером. Мы были в гостях у Петрашку. Отец вышел из комнаты, где сидели взрослые, на террасу. Он спросил нас, детей, игравших на террасе и во дворе, о каких-то пустяках, посмотрел на наши игры, потом быстро, словно крадучись, подошел к дедусе, который сидел в темном углу и ждал, когда отопрут дверь в комнату, чтобы пойти спать. Задав ему несколько вопросов, отец вдруг нагнулся к нему и спросил:

«Как ты себя чувствуешь, дедуся?»

«Очень плохо!» — последовал ожидаемый ответ, и мой отец, довольный чем-то, посмотрел на старика почти жадными, блестящими от любопытства глазами, после чего удалился медленными шагами, стараясь держаться прямо.

Эта маленькая сценка поразила меня тем более, что отец мой был человеком мягким, в большинстве случаев мирным и очень часто, разговаривая с матерью наедине, поднимал голос в защиту старика. Я думаю, что это было каким-то минутным искушением, жестоким ребяческим любопытством.

Не прошло и года после приезда дедуси в наш город, как его отослали куда-то под Сибиу, где он вскоре и умер. Дело это весьма обычное, но я останавливаюсь на нем вот почему: те деньги, которые дедуся дал своему сыну, те полмиллиона, вырученные им от продажи дома, явились фундаментом для союза между моей матерью и Петрашку.

Я почти ничего не могу рассказать тебе о том, как начиналась любовь между Петрашку и моей матерью, я не знаю ни слов, которые они произносили, ни того, как они встречались, не знаю ни фраз, какими они обменивались при расставании, ни их взглядов, которые, видимо, были беспокойными и напряженными. Во всяком случае это было что-то необычайно сильное, что-то такое, что наэлектризовывало всех, кто приближался к этой светящейся искре, какой было начало их связи. Возможно, что это действительно была великая любовь, хотя под этим выражением обычно подразумевают что-то совершенно исключительное. Возможно, она была похожа на океан, вздымающий во время бури огромные массы воды к небу, или на «голубую ленточку весны, что вновь в весеннем воздухе трепещет», как сказал Мерике[6]. О великая любовь! Я, возможно, несправедлива, потому что не в состоянии описать их любовь, тонкий и нежный мир их чувств, горячие, быстрые и пугливые прикосновения рук, ослепляющие поцелуи, краткие, словно молния, объятия, единое биение их сердец в каком-то медленном ритме, таком полнокровном и вместе с тем таком хрупком, в томительном, сладостно болезненном, суровом и торжественном ритме, подобном течению времени. Может быть, они оба были созданы для этого чувства, словно два самых примитивных человека, невинных, будто дети, застенчивых и чистых. Не знаю!.. Не знаю!..

Я могу тебе поведать лишь о другой стороне их любви, которая предстала как проклятие, но здесь я уже могу рассказать все в подробностях. Первую сторону они скрывали, зато вторую выставляли перед всеми напоказ, в том числе и передо мной.

К полумиллиону дедуси, который доживал свои последние дни в полусознательном состоянии, словно зверушка, где-то под Сибиу, была добавлена примерно половина этой суммы, и на эти три четверти миллиона был куплен на главной улице города большой двухэтажный дом, старый, крепкий, с магазином на первом этаже. И, наверное, как вызов той морали, в которую они продолжали верить, а может быть, совершенно бессознательно, а возможно, из-за каких-то неведомых расчетов, этот дом был записан на имя двух любовников, Анны Мэнеску и Вирджила Петрашку. Действительно, та четверть миллиона, которая была приложена к дедусиным деньгам, была получена матерью от ее дяди епископа, «доброго дедушки», под видом