– Вы много чего не знаете, базилевс, – улыбнулся Коршун. – Может, оно и к лучшему.

– Саша, перестань… Хватит звать меня базилевсом. Ведь мы друзья и… И я не базилевс никакой, ты же знаешь.

– Знаю.

Коршун вытянулся, щелкнул каблуками, как положено по артикулу дворцовой службы хранителей.

– Прощай, Максим Максимыч. Даст бог, еще увидимся. А Бог не даст – так пусть хоть дьявол…

На глазах его стояли слезы. Буш не выдержал, притянул его к себе, обнял, держал, не отпускал.

– Пора… – прошептал Коршун. – Пора. Времени совсем нет.

Буш развернулся, пошел прочь. Он шел, не оглядываясь, как будто жена Лота, чтобы не остолбенеть, не превратиться в соль, в камень. Он шел и потому не увидел, как Коршун вытаскивает пистолет.

Коршун врал. Он не прятал маму. Да и зачем ему ее прятать, если он стал одним из самых могущественных людей в стране. Но так было всего полчаса назад. Теперь все изменилось. И времени подстелить соломку не было совсем, это он знал наверняка… А еще он знал, что триумвиры ему не простят. Нет, его не поймают, тут он тоже соврал: не было никакого чипа в руке, а если бы и был, вырезать его морским кортиком – дело двух минут. Но мать, мать… Они отыграются на матери. Значит, надо было выбирать – между ней и Бушем. Надо было выбирать, и быстро, прямо сейчас.

И он выбрал.

Коршун поднял пистолет. Помедлил секунду и поднес к виску – так, чтобы наверняка, чтобы не промахнуться. Подождал, пока Буш завернет за угол, и нажал спусковой крючок. С шумом взлетели вспугнутые сизари, а вместе с ними взлетела ввысь душа Коршуна – белая, чистая, не омраченная ни предательством, ни изменой.

Он упал на холодный, жесткий асфальт и уже не слышал, как где-то неподалеку взвыла полицейская сирена. Но услышал Буш. Услышал и понял, что Коршун был прав и их уже ищут…

За себя Буш не боялся. Каждый десятый мужчина в стране был похож на него. Если самому не назваться базилевсом, никто и не заподозрит. Так что искать его будут только хранители. Да и тем, наверное, не скажут сути: побег базилевса – чрезвычайное происшествие, скандал и кошмар. Скажут, может быть, что появился опасный террорист, похожий на потентата, смутьян и революционер, которого нужно во что бы то ни стало изловить. А хранители не вездесущи, так что время у него есть. Осталось только понять, куда именно двигаться теперь.

А может, и не двигаться никуда, просто затеряться в Москве? Но здесь у него нет знакомых – если, конечно, не считать триумвиров, пары-тройки министров да нескольких человек дворцовой челяди. Были бы деньги, можно было бы спрятаться где угодно. Формально деньги у него имелись – деньги несчетные, неисчислимые, и в разных концах земли причем, в самых разных странах. Вот только ключа к этим деньгам не было. Никто же не рассчитывал, что базилевс уйдет в бега, и даже простейшей кредитной карты ему не оформили… Ну нет, так и нет, будем исходить из того, что есть.

А был у него во всем мире один только его отчий дом, родимый мухосранск – в пятнадцати часах езды на поезде от столицы мира. Дома, он знал, и стены помогают. Конечно, ехать домой было опасно, там, скорей всего, ждала его засада. Но ведь и Буш был не дурак. Он не собирался идти прямо к себе на квартиру. Был у него один запасной адрес…

Когда Буш заканчивал школу, недалеко от него, в соседнем доме, жил алкоголик дядя Коля – а точнее сказать, умирал понемногу. Алкоголик этот когда-то был хирургом, и, говорят, хорошим. Но потом ошибся, отрезал что-то не то влиятельному человеку – выпил, кажется, перед этим.

Впрочем, нет, не выпил ничего, и вообще не так все было.

Пациента этого из аварии взяли – «Мерседес» в лепешку влепило о грузовик, вывернуло наружу крашеными немецкими потрохами. Мертвеющего, синего от потери крови, привезли влиятельного в пятницу, в три часа ночи, и уж ни на что он тогда влиять не мог, конечно, даже если б и захотел.

Позади у дяди Коли был безумный день с кучей операций, и глаза уже щипало, жмурило от усталости, когда в приемный покой вошло на потертых носилках окровавленное тело. Его с шутками и прибаутками волокли врачи «Скорой помощи», сгрузили скорей от греха, чтоб не погнали в другую больницу. Пациенты, пришедшие своим ходом, смотрели с ужасом на бренную оболочку, которую почти уже оставила душа.

– Жить будет, доктор? – робко осведомился один из них.

– Это уж как я решу, – строго отвечал дядя Коля.

Это была, конечно, тоже шутка, но о ней донесли родным, а они шутку не оценили. Решили, что приговорил больного доктор, а не глупое стечение звезд на небе.

Словом, день выдался тяжелый, невыносимый, вот и промахнулся хирург, отчекрыжил не то, не там. Не по злобе, конечно, а так уж вышло, не он первый, не он последний. Влиятельный, однако, не оценил добрых намерений, так и умер под ножом, а сказали – зарезал.

– А вот и не зарезал, ничего не зарезал, – толковал Бушу дядя Коля, склонив косматую седеющую голову над столом, где благоухал на блюдце соленый огурец, и водка плескалась в стопке вольною птицей, норовя взлететь и камнем, соколом упасть в глубины живота, а там уж и почки, и печень, и весь органон был бы охвачен ее благодетельной силой, все в точности по врачебной науке. – Не зарезал – не спас!

Строго говоря, граждане судьи, виноват-то был анестезиолог – это если приглядеться к делу без гнева и пристрастия. Все он, лысая сволочь, он писал диссертацию по препарату… нет, не буду говорить, какому, чтобы под статью о клевете не попасть. Одно только скажу: препарат был неопробованный, экспериментальный, а он его на людях, на людях, гад, – вот и остались от больного рожки да ножки, а все аллергия виновата, мгновенный отек легких, анафилактический шок. Интубация, адреналин, все доступные процедуры – ничего не спасло. Клиент и без того на ладан дышал, а тут и вовсе сердце встало, не завелось, привет родителям и всем знакомым.

Виноват, повторим, был анестезист, но отвечать, как всегда, довелось хирургу. Вот он и ответил. Затравили дядю Колю злые родичи покойного, чтоб им за это ни дна ни покрышки, добились увольнения и суда.

– Спасибо судье – добрый человек, дал всего два года условно, а мог ведь и ногою по яйцам дать, – бормотал дядя Коля, и взмывали стрижами, ласточками все новые стопки, и ныряла водка в желудок, и грела сердце, и туманила мозг.

– Да, да, два года условно – это немного, – соглашался Буш, – мог и ногой, конечно.

Ну вам, может, два года немного, а дяде Коле вполне хватило. Запил дядя Коля – страшно, нечеловечески, как только на святой Руси умеют. А пьющий хирург – это уже и не хирург вовсе, это насмешка природы: глаза, хоть и зоркие, слезятся, руки, хоть и сильные, трясутся. Это, воля ваша, выходит уже совсем другая специальность: то ли мясник, то ли киллер на доверии.

Конечно, не надо понимать всё буквально. Все врачи могут пить, и все пьют, и многие остервенело, день за днем, год за годом. И, заметьте, на качестве услуг это никак не сказывается, как умирали пациенты, так и продолжают умирать. Но почему-то единственные, кому пить не дозволяют, так это хирурги – и где после этого справедливость?